Евгений Абрамович - Маленькие и злые

Никто тому помешать не может, кому рядом случилось быть. Сидят ли, стоят — каменеют от страха смертного до тех пор, пока не растворится в ночи отроковица без следа. Ой, лихо! Шумно в слободах, гомонят. Алексашка ус истрепал. Ну не по солдату же к каждому гробу приставлять?! На третий день уж и хоронить начали, а с рудника все достают…

Спит Ястремский урывками, воровски. Жив вином, табаком и сухой коркой, зерна кофейные готов жевать, до больно дорог в Горнозаводске кофий. После первых похорон в ночном разъезде наскочили на драку солдатского патруля с мужиками. Наскочили, сбили лошадьми, Алексашка эфес окровянил о дурные головы. Унялись, но глядели зло, утирая сопли. Под забором ревела дурнинушкой юродивая с паперти Преображенского собора, которую взяли за Горе-Злосчастье. По регламенту должно было брать мужичков за приставы, заковать в колодки и гнать в Томск, но как убийства солдат не случилось, Алексашка рассудил иначе. Мужиков погнали взашей прикладами, посулив кары. Солдатам Ястремский выдал на водку и послабление от службы на три дня. Казакам пришлось тоже. Разошлись.

Алексашка тронулся в казармы, по привычке свернув на купеческий холм. Давило низкое небо, гнуло к земле. Факел на сыром и теплом ветру сыпал искрами и метал в глухие ограды оранжевые сполохи. Чавкала жирная грязь под копытами жеребца, едва отошедшего от горячечного скока и крови. Впереди мелькнуло белым, порскнуло, ровно заяц, не успевший сменить зимнюю шкурку. Ястремский наддал.

Кажется, вот — настигнет. Плечики остренькие, косицы черные, юбчонка. Крохотная фигурка мечется от забора к забору, в грязные переулочки. Рукой подать. «Стой!» — орет Алексашка, и бьются в ответ за заборами кудлатые злые псы, хрипят, душат себя цепями и лаем. Мечутся впереди тени, путают взор и скачут, скачут, скачут…

Не настиг Ястремский беглянку. Сбился с шага жеребец, тяжко вздымаются бока, хоть и не в мыле. Чудно. В неверном свете гаснущего факела видит Алексашка, что остановился он на купеческой горке, у подворья нареченной своей Анны Додониной — Стрешневой. Что ж, стучать за полночь в ворота? «Слово и дело» кричать?! Окстись, господин поручик, виданное ли дело? Померещилось тебе все: и рубашонка белая с вышитым воротом, и косицы черные, и шея тонкая ребячья смуглая.

В крепость Алексашка возвращался в полной темноте, до самых ворот. А поутру велел на ночь ставить в начале слободских концов рогатки и держать подле посты. Патрули отменил. Днем отсыпался, тяжело, мутно — без отдыха. Завтракал вином и сухарями за полдень, курил. Не принимал никого, гнал всех, сказываясь немощным, а к ночи оделся как на охоту, в партикулярное, прицепил шпагу, взял в седельных сумах пистолеты и, оставив за себя Семихватова, тихо выехал в темень за ворота гарнизонной крепости.

Объехал рогатки. Окликали по делу, узнавали — не дремлют, стало быть, опаска нешутейная. На последней — свернул к купеческой горке, но не в улицы, а к реке. По малоприметной тропке объехал глухие тыны, вкопанные в обрывистый берег Ловати, над которыми маячили терема с видами на противоположный берег. Под стеной у Стрешневых остановился, ошибки быть не могло. Только в дому умирающего купца были галереи со сводчатыми арками, выходящие на реку и внутренний двор. Спешился, намотал поводья на ветки молодой березки и затаился в кустах боярышника у маленькой калитки, которую заприметил еще со своих частых визитов. Минуты не прошло — за тыном завозилось шумно, засопело, завоняло псиной, обдало низким рычанием… и замерло тихим повизгиванием. Признали кобели мохнатые, учуяли. Эх, продадут…

Псы замолкли разом. Не слышно было ничего: ни топота, ни тяжелого дыхания, ни поскуливания. Сам воздух застыл, сделался хрустким, как утренний ледок в лужице. Замерли ветви деревьев, застыли лунные блики на реке, развешанные в прорехах голых ветвей, словно потешные звезды на елке в государев новый год.

В пяти саженях от калитки по тыну спустилось белое пятно.

Алексашка затаил дыхание. Мнилось ему, или он действительно рассмотрел крохотную фигурку с несуразно длинными руками, острые плечи, ломаные движения, какими крадутся по горячим пескам азиатские инсектумы. Ястремский не двигался. Холод сковал тело — не пошевелиться. Белое пятно растворилось в темноте совершенно беззвучно. В отдалении слышался тоскливый собачий вой.

Напрасно поручик уговаривал себя распрямить спину, взвести курки у пистолетов и устремиться следом за призрачным видением, с места не двинулся. «Да и зачем? — вопрошал рассудок. — Намедни конным не догнал. Лучше сведай, к чему это Горе-Злосчастье вторую ночь к Стрешневым наведывается? И вторую ли? Не с того ли чахнет купец? Анна сама не своя?»

Кровь быстрее потекла по жилам, Алексашка разжал онемевшие на рукояти пистолета пальцы. Воздух потек в грудь свободнее. Одуряюще пахло первоцветом и холодными водорослями с реки. Он еще силился прогнать немочь, которую испытывал только в самых первых баталиях, да сердце трогало эхо забытого бабкиного голоса, которым она рассказывала сказки о заложных покойниках, сидя за прялкой в неверном свете лучины, а мальчонке на печи мерещилось в сору под веником усатое, косматое…

В горном конце снова послышался вой: не то собаки, не то плакальщицы.

Ятремский зло стиснул зубы, кривя рот, подпрыгнул и, царапая тупыми носами кавалерийских ботфорт ошкуренные плахи тына, полез на купеческий двор. Перевалился, мягко спрыгнув в темень, замер в непроглядной тени между лабазом и конюшней. Тут же набежали косматые, дыша жаркими слюнявыми пастями и поскуливая. Чуть не свалили, аспиды. А ну, цыть!

На дворе ни огонька. В окнах — ни просвета.

Кобели тяжко жмутся к ногам, молча, поджимая хвосты. Где ж челядь? Не глухая ж ночь.

Обыкновенно всхрапывали в конюшне сонные кони, заунывно тянул вполголоса бесконечную песню сторож, обходя лабазы и стуча колотушкой; в конторской и людской избах вечно теплился огонек в узких оконцах; у массивных ворот на улицу караульщики жгли факелы, роняющие свет на большой квадратный двор. Подворье Стрешнева походило на басурманские караван-сараи, которых Алексашка нагляделся вдосыть за время Персидских походов, и вечно тут кто-то суетился и мельтешил: то приказчик с гусиным перышком за ухом бежал с какими-то исписанными листами; то конюхи водили по двору жеребца с атласной шкурой; то кухаркины пацаны затевали возню с сонными днем кобелями, седлая кудлатые спины и теребя за обрезанные уши; у лабазов скрипели телеги под тяжестью разнообразного товара да вскрикивали грузчики; возницы щелкали кнутами. Даже в ночь суета и шевеление лишь затихали, но никогда не прекращались насовсем.

Сейчас темнота заливала двор до коньков надворных строений, да хмурой громадой торчал над головою купеческий терем на высоком подклете, с островерхими крышами и двухъярусными галереями от парадного крыльца в обход трех стен. Ни звука.