Евгений Абрамович - Маленькие и злые

Расталкивая коленями псов, Ястремский двинулся к терему, обходя конюшню. Тускло блестели оконца в глубине галерей, роняя вниз отраженные лунные блики. У второго лабаза стояла порожняя телега, бессильно уронив оглобли наземь. Алексашка выглянул из-за угла — факелы у ворот не горели. Караульная будка — вечно распахнутая — забрана массивными дверями наглухо. Крыльцо терема упиралось в землю, ровно отвалившаяся челюсть у мертвеца из бабкиных сказок: «Заходи, гость дорогой!» Никакие силы не могли сподвигнуть Ястремского выйти на широкий вытоптанный двор. Ощупывая ладонями холодное, щелястое дерево ошкуренных венцов подклета, Алексашка двинулся вдоль стены назад, к складам и конюшне, пока не наткнулся на едва притворенную дверь. Из черной щели духмяно тянуло солеными рыжиками и вяленой солониной. В иной час он бы удивился, отчего не хозяйничают внутри наглые хозяйские кобели с суками, но не в этот раз.

Холод стоял вокруг, затопляя купеческое подворье чернильной тьмой. Тот, что много раз обнимал Ястремского на полях сражений, только не было сейчас ни безумной ярости, ни противника, которого можно было уязвить, ни изматывающего напряжения всех членов с одной-единственной целью — выжить. Нечем было отгонять от себя немой ужас, липнущий к телу дурмяными и насквозь мирными запахами солений, дерева и влажной земли.

Ястремский открыл дверь шире и шагнул в подклет.

Ничего.

Постоял малость, унимая бешеный стук в грудях и припоминая. Нет, не был здесь.

Натыкаясь на кадки и подвешенные туши, принялся искать выход во внутренние покои.

Запахи забили ноздри, липли к лицу паутиной. Вот уже к капустному рассолу мешается вонь болотной тины; к густому соляному духу — аромат крупнозернистого дымного пороху на полке фузеи; вяленое мясо набухает кислой медью. Ястремский задыхался, шпага путалась в ногах и кадках, пистолеты давили живот. Руки шарили во тьме, натыкаясь на свиные окорока и бараньи ребра, связки чеснока и лука, пока не скользнули по перильцам всхода, а щиколотки не ударились о ступень.

«Лестница», — подумал Ястремский, падая и расшибая грудь.

Прочь! Наверх!

Оглушенный, он слепо пополз по ступеням, скользя подошвами, цепляясь рукоятями пистолетов. Пальцы судорожно хватали очередную планку, руки тянули безвольное тело, словно полз Ястремский по разбитым ядрами апрошам, а рыхлая земля подавалась под пальцами, осыпалась, утекала, как вода. «Бум-бу-бум!» — бьют в дыму чужие барабаны. «Иа! Иа!» — воет картечь и раздирает в куски податливую человеческую плоть…

Очнулся поручик в глубине дома, не узнавая место. Очумелый, оглохший. Без шпаги, и пистоль остался только один — в руке. Пахло не требухой и кровью — свечным воском и травами: сухо, тепло. Впереди угадывался узкий коридор, бревенчатые стены, непроницаемая тьма там, где они должны были сойтись. Ястремский тяжело оперся о что-то твердое, оказавшееся вдруг на пути, холодное.

Тяжкий скрип разодрал тишину. Темнота впереди треснула красной нитью, ровно по шву. Дверь! В щель посунулась морщинистая рука с подсвечником. Дрожащий огонек почти оплывшей свечи показался нестерпимо ярким, как солнечный свет. Ястремский присел, угадав в препятствии окованный медью сундук, втиснулся в темный угол, как за габион, и затих.

Медные отсветы лизали навощенный пол и юрко стекали в щели. Ястремский затаил дыхание. Холодный пот заливал лицо. Бант на шее распустился и болтался удавкой. Наконец темнота проглотила шар света, словно рыба-кит, до Алексашки донеслись звуки шаркающих нетвердых шагов. Удаляющихся…

«Уходи отсюда» — билось пульсирующей жилкой у виска. И рад бы, но как? Ретирада сия, через незнакомые покои, неведомым путем — нет, не помнил Ястремский пути своего сюда, в горячке все, — успеха не сулила. Переполошит всех, перебудит. Схватят, как татя, ладно — бока намнут, не прибили бы до смерти. Хорош будет начальник гарнизона. Как до сих пор не поднял дом на ноги — непонятно. «Дурак! — било в голову тут же. — Нет никого в дому, как и на дворе. А кто есть — тех, по всему, только архангелам поднимать…»

Нет, уходить надо напролом, вперед, через комнаты. В какой-нибудь да сыщется выход на галереи. И не мешкая с отрядом солдат воротиться.

Ястремский стянул ботфорты, сунул под мышку голенища и распрямился, мучительно выворачивая шею, готовый рвануться, бежать, сшибиться туловом, смять…

Не понадобилось. Слабый дрожащий свет падал в пустой коридор из приоткрытой двери, луч не толще вязальной спицы давал различить дверные плахи и почерневшее кольцо, и затейливую резьбу в арке. Ступни в чулках одеревенели, но ступал Алексашка мягко, беззвучно. Рукоять пистолета в руке намокла от пота. Подумалось: а на месте ли пуля? Пустое. Не то. Куда девался этот, со свечкой?! Нет, не в комнату вернулся, шагов много, и долго было слышно их. Глаза ломило от напряжения, казалось, наружу лезут, как у жабы. Поручик напряг слух и…

Ага! Коридор не заканчивался тупиком-комнатой, уходил налево и вниз. За верхней ступенькой плескалась тьма. Ястремский приник к дверной щели, потом быстро толкнул от себя, придерживая кольцо, и проскользнул внутрь. Замер, щурясь на свету и выхватывая взглядом обстановку, потом плавно притворил тяжелую створку до конца, словно оставлял за нею всю Сибирь — с крепостями, рудниками, язычниками, непролазной тайгой, тучами гнуса, унылыми сопками, низкими потолками в каре бревенчатых стен, сочащихся хвойным духом и смолой, и заборами, заборами, заборами, — чтобы оказаться в будуаре петербургской дамы, в облаке затейливых ароматов пудры, помады и кельнской воды.

Несколько свечей догорали в канделябре, среди вороха бумаг и перьев, на бюро со множеством ящичков. Массивный комод с вычурной резьбой громоздился чуть поодаль, у стены, затянутой голубым шелком. Белые карнизы под высокими потолками стекали в углах комнаты фальшивыми колоннами. Повсюду резьба и лепнина; тени и отблески; на тканых обоях — туманные личины и неясные сюжеты. Зеркало над туалетным столиком подернулось туманной мутью и не отражало ничего, кроме сумрака. У кресел подле ширмы с красноглазыми китайскими драконами были столь высокие спинки, что казалось: из глубокой тени за ними вот-вот поднимется кто-то. Занавеси на французских окнах повисли тяжелыми складками. В кровати, попиравшей точеными ножками толстые ковры на полу, под кисейным балдахином кроваво-розового цвета кто-то лежал…

Анна?!

Анна!

С приглушенным стуком Алексашка уронил ботфорты и пистоль под ноги, кинулся.

Запутался в складках покрова — спит?! жива?! не испугать бы! — тряслись руки и…

Она! На спине, под легким покрывалом, что скрывало складками очертания тела. Лицо бледное, неживое. Волосы рассыпались по подушке. Серые губы и лиловые тени на веках, на тонкой шее в открытом вороте ночной рубахи не бьется ни одна жилка. Ястремский оперся коленом на кровать, наклонился щекой к лицу — близко, в надежде ощутить теплое дыхание.