Евгений Абрамович - Маленькие и злые

Вера живет с мужем в глухой полузаброшенной деревне на Псковщине.

Приходит август. Радио еле слышно, голос чей-то глухой, как из задницы, и испуганный. Муж припал ухом к динамику, сдвинул брови и слушает, как рушится Союз. Его голова с бодуна трещит, помехи с болью врезаются в затуманенный разум и очень его злят. Говорить и греметь посудой нельзя. Вера дышит через раз и ходит босиком.

Дочка в соседней комнате начинает пищать. Муж вскакивает, сжав кулаки, табурет из-под него валится на пол. Вера берет ребенка и босиком поторапливается из дома, пока не попала под горячую руку, как накануне.

Сидит под яблоней. Никто их тут не увидит и не услышит — до соседей далеко. Что налево в горку, что направо вниз по дороге, через огромную непросыхающую лужу, мимо сгоревшего змеиного дома и дома с соломенной крышей, брошенного гнить. У них дом деревянный, но крыша из шифера, и пол в прошлом году подновили.

Выходит муж. Просит:

— Сделай котлет.

— Из чего? — спрашивает Вера левой половиной рта. Правая припухла. — Мяса нет.

Он усмехается. Его рожу тоже перекосило, но Вера не знает, как давно — старается лишний раз не поднимать на него глаза.

— По сусекам поскреби.

— В Невель бы… — говорит Вера.

Муж хватает ее за шею сзади, держит так долго, что холодеет затылок. Она смотрит на фиолетовые от люпинов холмы вдалеке. Дочка на руках сопит. Клен шумит, уже начал краснеть к осени. С глухим стуком падает за спиной белое наливное яблоко.

Вера идет в дом, укладывает дочку. Помнит, думала, из чего бы навертеть ему котлет. И что он стал гораздо злее в эту неделю, будто советская власть была последней сдерживающей силой. Помнит, потела сильно. Большую часть помнит. Как солнце садилось, как взяла топор. Вышла на задний двор, двумя руками сжала топорище, замахнулась со всей силы и опустила лезвие ему на спину. Муж выгнулся, стал поворачиваться, а она за ним, дергает топор и не может вытащить, хотя вошел неглубоко. Ногой мужу в задницу кое-как уперлась, толкнула вперед — вытащила. Ударила снова, в основание шеи. Топор больше не застревал, входил и выходил замечательно. Входит — и выходит.

Вера все это помнит отчетливо, но так, словно стоит в доме у окна и глядит во двор на себя, машущую топором. Звуков нет. Ни ударов, ни крика, ни птиц. Ни яблок. Ни новостей из радио, только шипение помех.

Потом провал.

А потом она сидит за столом, перед ней таз, полный фарша, слепленного в одну большущую котлету. Радио еще шипит. У котлеты ясно выделяется голова, круглое туловище, как у снеговика, крепкие трехпалые руки и ноги. Каплевидный нос, широкая пасть с низко опущенными уголками. Вид разочарованный. Глаза мужа глядят на нее из-под нависших мясных век, уже не такие злые, как всю последнюю неделю.

— Увидимся, — отчетливо говорит котлета низким булькающим голосом и спрыгивает на пол.

Росту в нем сантиметров тридцать, он бегает быстро, но вразвалку, и топает по-ежиному.

То, что осталось, Вера грузит в тачку, отвозит в лес — недостаточно далеко — и закапывает в желтый песок среди сосенок, на пятачке, где всегда растут маслята. Недостаточно глубоко.

Соседи делают вид, будто верят, что он ее бросил и больше здесь не живет. Соседи делают вид радостно, с облегчением, как сообщники, ушедшие от расплаты.

Еще остался старый «Москвич». И дочка. А имя мужа почему-то пропало из Вериной памяти навсегда.

*

В первый раз он возвращается через три года, тоже в августе. Многие разъехались. Теперь это уже не деревня, а несколько дворов посреди леса. Брошенные дома чернеют в чаще, как гнилые зубы. А электричество еще есть и почти каждый день.

По субботам Вера ходит к соседке Тамаре в баню и, разморенная, засыпает рано.

Просыпается от шороха на кухне, чуть слышного перезвона посуды. Окно в сад возле ее кровати открыто, подоконник в росе. На подоконнике — дохлая мышь, подношение от кота. Как-то слишком светло в саду. Или в доме темней обычного.

Шлеп-шлеп. Маленькие мокрые ножки. За стенкой с тихим жужжанием крутится вхолостую педаль сломанного велика. Большая лесная крыса с красными глазами однажды каталась на этой педали, как на карусели, и напугала дочку. Жужжание замедляется и стихает. Быстрый топот. Простыня натянулась — кто-то, кряхтя, карабкается по ней с пола. Забравшись, он подпрыгивает и грузно приземляется ей на живот. Веки совсем отвисли и наполовину скрыли мертвые мужнины глаза. Секунду он таращится на Веру, затем вылепленная из фарша морда обиженно кривится, будто он вот-вот заплачет.

— Яфыфек фхни-и-ил, — протяжно ноет он басом. Из уголков его рта бегут и капают на туловище две мутные струи.

Вера не понимает.

— Яфыфек фхнил! — Он придвигается вплотную к ее лицу и открывает пасть.

Веру накрывает запахом тухлятины. Внутри среди красного мяса болтается серо-желтый сочащийся отросток. Вера не может отвернуться, завороженно глядя, как его тело приподнимается и опускается от ее вздохов и как болтается в пасти непослушный испорченный язык.

Движением фокусника, вынимающего кролика из шляпы, он выхватывает из-за спины маленький нож, которым она обычно чистит картошку. Крепко сжимает деревянную рукоятку тремя пальцами. Требует выбрать человека, найти новый язычок, пока солнце не встало. Пока на землю не упал первый луч.

— Или эфа будеф тфой яфыфек, — заканчивает он, театрально взмахнув ножиком. Заправский маленький бандит.

Ловко спрыгивает на пол. На рубашке после его ухода остается розоватое влажное пятно. Жутко хочется пить, во всем теле мерзкое одеревенение, а во рту привкус рвоты. Язычок сгнил. Язычок нужно заменить.

Вера одевается, запирает дом и садится в машину. Слышит, как он копошится между сиденьями, устраиваясь среди газет. Так мокро и зябко, ее всю трясет. Нужно отвезти его подальше отсюда. От дома, от дочки. До трассы больше часа ползти по грунтовой дороге, но ночь только началась, и у нее еще есть шанс сохранить свой язык во рту.

Минут сорок они едут молча по кочкам. Проезжают спящий поселок, куда по воскресеньям подвозят хлеб и вкусности, где Вера работает учительницей четыре дня в неделю и где дочка будет учиться в школе, когда подрастет. Обитаемое светлое место. Обетованное.

Вдруг он говорит:

— Ему нуфно имесько.

Едут молча еще минут десять.

— Проня, — говорит Вера. — Проня буду тебя звать.

Кого-то из опричников Ивана Грозного так звали. Проня.

Вера давно не была нигде дальше поселка. Трасса — опасное место. А говорят, теперь все места опасные. С развалом Союза треснула сама ткань бытия и полезли бесы, давно ждавшие часа, когда в них снова поверят. Никто не остался непричастным. Хочешь — смейся, хочешь — плачь, но даже в ее деревне в день, когда пала советская власть, появился Проня.