Евгений Абрамович - Маленькие и злые

Едут до заправки, скрытой за деревьями, Вера сворачивает и для вида встает за бензином. Кроме них, здесь две машины — черная блестящая иномарка и обычные зеленые «Жигули». Она должна выбрать кого-то из них. Иномарка уезжает раньше, чем Вера успевает заправиться, или она нарочно медлит, чтоб не выбирать его. За рулем иномарки — темная тень, темный человек в темной одежде, без лица и особых примет. Водитель «Жигулей» — с брюшком, в растянутых на коленях трениках и синей клетчатой рубашке из фланели, под пятьдесят. Чуть-чуть синячит, но не сильно. Глаза добрые.

— Егорыч, а ты чего не здороваешься? — говорит Вера, когда он открывает дверь своей машины.

Он оборачивается, в глазах испуг.

— Ой! Обозналась!

Мужик понимающе кивает головой. Лицо напряжено.

— Слушайте, сзади вот просто вылитый мой шурин, — правдоподобно удивляется Вера. — И рубашка такая же, я сама дарила.

— А у кого нет такой рубашки? — отвечает мужик. Дверь его машины так и открыта.

— Вы извините еще раз. — Вера прикладывает руку к груди. — Темно че-то.

Заправка и правда освещена хреново.

— Да ничего. — Мужик пожимает плечами и нервно осматривается.

Он не зря боится. Кроме них, тут никого. По трассе изредка проносятся машины, их фары мелькают за деревьями. Встречным в глаза смотреть неохота, а она такая радостная и простая, как будто солнце высоко и на дворе летний день какого-нибудь семьдесят пятого.

Мужик садится в машину, куда уже пробрался Проня. Вера трогается следом, держа дистанцию. Через пару километров по встречке проезжает грузовик, и наступает момент тишины и безлюдности. Тут «Жигули» заносит на обочину. Машина съезжает в канаву, с грохотом врезается в березу. Вера тормозит, не заглушая мотор, и открывает окно, чтобы слышать. До места аварии ее слабые фары едва достают.

Что теперь? Проходит минута, доносится слабый металлический скрежет. Звон битого стекла. Кто-то вылезает. Вцепившись в руль, Вера ждет с надеждой, что вылезет мужик в трениках — побитый, может, покалеченный и напуганный, но живой. Проходит еще минута, и в свете фар появляется Проня. Он бежит вразвалочку по обочине к ее «Москвичу», держа в лапе нож для чистки картохи. Шансов мало, но она должна попытаться. Вера давит на газ, несется прямо на него. Тихий стук, скрип тормозов. Она выходит из машины и бросается осматривать колеса и бампер. Надежды рушатся. Все чисто.

Вера осторожно опускается на водительское место и закрывает дверь. Она ведь еще не знает, какой у него характер. Простит ли он ее.

Он уже сидит на пассажирском, в лапе — окровавленный нож. Из его пасти больше чем наполовину торчит синий, покрытый белым налетом человеческий язык. Пасть не закрывается.

— Он тебе велик, — говорит Вера.

Мужнины глаза смотрят на нее с укором.

Обратно едут молча, с таким языком не поболтаешь.

Дочка беззаботно спит дома.

«Это я сделала, — думает Вера, разглядывая тени своего сада на потолке. — Я убила человека». Она точно не знает, как оказалась одновременно в «Москвиче» и в «Жигулях». Вероятно, так же, как в доме у окна и во дворе с топором.

Вера родилась не в этом лесу, а в Витебске и даже училась там в институте. Она кое-что знает о жизни.

«Если я смогу убедить врачей в том, что был Проня, — размышляет она, — меня, может быть, не расстреляют».

Она закрывает глаза и представляет себе пустой черный ящик. В этот ящик лезут, но не могут забраться мысли, а сама она все глубже и глубже падает в черноту, на дне которой — сон вопреки всему.

*

Во второй раз он приходит еще через три года. Тоже летом, но почти на месяц раньше.

Теперь их только четверо в деревне — она и старухи, которых дети пока не забрали в соседние села. Дочка идет в школу осенью. В августе договорились с ней поехать в Псков на школьный базар. Она еще не в курсе, а Вера знает, как много значат красивые тетрадки, пенал и дневник, и что чувство начала новой праведной жизни с первого сентября остается с человеком навсегда.

Но прежде — сгнила правая ручка, и ее нужно заменить. Она посерела и безвольно висит вдоль туловища. Вера накидывает на плечи платок, выходит из дома и садится на крыльцо, а он встает перед ней на нижнюю ступеньку и жалуется, жестикулируя здоровой ручкой. Вера должна выбрать, чью ручку он заберет, а не то в ход пойдет Верина ручка.

Во рту у Прони не человеческий язык, который она запомнила, а мясистый отросток по размеру. Видать, за три года он его пообтесал и приспособил под себя.

— Ножик захвати, — просит Проня.

— А старый где?

— Потерял в болоте.

Вера усмехается.

— А как ты будешь махать ножиком, раз правая ручка сгнила?

— Он свободно машет обеими ручками!

Настоящий маленький Атос.

Вера хочет найти другую заправку, но раньше натыкается на водителя, съехавшего с дороги в кусты по нужде. Она останавливается метрах в тридцати от того места, выпускает Проню, а сама ждет в машине. Проходит пара минут. Человек в кустах начинает кричать, но кричит недолго. Когда Проня возвращается, из его правого бока торчит человеческая кисть с обручальным кольцом — такая же огромная, синяя и неподходящая, как язык тогда. Пальцы дергаются бессмысленно, ручка не слушается, но раз уж он приспособил язык, то и ручку сможет.

Вера не знает, чем он занят в промежутках. Бродит по лесу? Сидит на болоте? Она также не знает, как он делает из отнятой части человеческого тела — часть своего. Или только думает, что не знает. Не помнит. Провал.

— Зачем ты убиваешь? — спрашивает Вера на обратном пути. — Не можешь отрезать язык или руку у живого?

Его круглая башка сворачивается к ней так резко — вот-вот отвалится и покатится под педаль.

— Отрезать у живого?! — Он сердито машет на нее послушной ручкой с ножиком. — У живого?! Он тебе кто?! Ниндзя?!

Вера начинает хохотать и не может остановиться. Слезы льются, затылок ломит, грунтовка расплывается перед глазами.

— Ты на него похож, — смеется она. — На мужа.

Когда-то он тоже умел насмешить ее как никто другой.

Проня что-то ворчит, что-то саркастичное, наверное.

— Что ты будешь делать, когда я умру? — интересуется Вера.

— Он найдет другую хозяйку.

— Любая может стать твоей хозяйкой?

— Из тех, к кому кровь потянет.

Он злобно фыркает. Ему надоело болтать, надоело, что над ним смеются. Муж умел смеяться только над другими, не над собой. Проня лезет между сиденьями, где снова шуршит, прячась в старую газету «Правда», как бомж или кот, зарывающий свое говно.

К кому кровь потянет. К кому кровь потянет.

Вера вдруг понимает: если она проживет на свете достаточно долго, если сгниют и будут заменены все ручки, все ножки, все части и не останется в нем ничего от мужа — после ее смерти он уйдет к кому-то другому. К дочке мужика на «Жигулях». Или к дочке мужика в кустах. Не к ее.