Ольга Рэйн - 13 привидений

Их было уже одиннадцать. Складировать трупы на полу стало неэстетично, и я заказала для своих любовников узкие сосновые гробы – у гробовщика в другом департаменте, представившись экономкой дома для чахоточных. За крупный заказ сейчас и возможность последующих он дал мне хорошую скидку.

Потом я совершила ошибку, которая стоила мне душевного спокойствия и какого-никакого счастья. Я забыла запереть дверь в подвал. Я сидела в своем кресле-качалке с бокалом вина, когда вдруг услышала детский голос.

– Мама? – позвал Карл, толкая тяжелую дверь. – Я проснулся от того, что мне приснился кошмар, я не мог вас найти, в доме было пусто, я искал, искал, и…

Он замер, открыв рот, вбирая в себя невероятную картину – тускло-металлические стены, горящие свечи, стоящие кругом гробы с телами в различных стадиях разложения, и я в центре, в белом кружевном пеньюаре. Он повернулся и бросился бежать с ужасным криком, я вскочила и побежала за ним. Я схватила его за шею, просто чтобы он замолчал, чтобы прервался этот испуганный, рвущий мои уши вопль. Я не знала, что теперь делать – ведь мальчишка был глуп, труслив, болтлив и не очень ко мне привязан. Я не собиралась его душить, но получилось так, что, когда я разжала пальцы, он был уже мертв и осел на ступени с мягким стуком. Я села рядом и заплакала – впервые за много лет.

Я не любила сына, но он когда-то рос во мне, был создан моей плотью. Я не могла оставить его в подвале и не могла вынести из дома так, чтобы точно никто не увидел… не могла вынести целиком. Я подняла еще теплого Карла на руки и отнесла в ванную, потом сходила за разделочным ножом…

Тимур проснулся под утро, хрипя и держась за живот. Он попытался встать и не смог.

– Тань, мне что-то… как-то мне… вызывай скорую, плохо…

– Нет, – сказала я из кресла. Он поднял голову, посмотрел на меня с ужасом, не понимая.

– Танюш, я не шучу… Живот крутит, и в голове странно… Так хреново еще никогда-а-а…

Я заскулила и потянулась за телефоном. Но не смогла его удержать, потому что чужая воля скрутила меня, обездвижила, заставила смотреть, как корчится на кровати Тимка, как он падает на пол, пытается ползти, оставляя за собой желтую ленту рвоты…

– Я передумала, – говорила я одними губами. – Я так не могу. Я не хочу. Я хочу все исправить. Дай мне позвонить…

Но меня уже практически не было, была только она.

Потом время снова понеслось скачками, цифры на часах менялись, я почти ничего не помнила. Серое неподвижное лицо Тимура – он умер, он умер, он умер. Рассвет за окном. Тяжесть тела. Ванная, белый кафель – Тимка сам клал. Ножи, острые – Тимка сам точил. Треск одежды, хруст костей. Темная кровь. Черные мешки. Прозрачная вода. Перчатки. Белизна. Развода не будет. Дележки не будет. Опеки не будет. Данька мой. Рассвет за окном. Опять рассвет? Время замкнулось. Я пью чай на кухне. Везде сильно пахнет апельсиновым освежителем воздуха, и чай на вкус как химический апельсин. На часах одиннадцать утра. В коридоре на полу детские кроссовки. Данькины кроссовки, в которых я давно, в прошлой жизни, отвезла его к маме.

Ужас выбрасывает меня из ступора. Где мой сын? Где мой телефон?

– Мама, – сказала я мертвым голосом. – Где Данька?

– Как где? – с ужасом спросила мама. – Ты же приехала вечером вчера и его забрала… Ты смотрела странно, я засомневалась, но Данька так тебе обрадовался, кинулся, домой запросился. Он что, не в садике? Таня, что происходит? Таня! – она кричала. – Таня, я сейчас приеду! Ты дома? Никуда не уходи, доченька, я со всем разберусь, сейчас в садик позвоню и выезжаю!

Я уронила телефон, подняла к лицу руки. Они тряслись и были такими обескровленными, что лунки ногтей казались голубыми. Я ничего не помнила о предыдущей ночи. Наверное, Тимур пораньше уехал на работу. Наверное, я вчера уложила Даньку, уснула, проснулась и на автомате отвела его в садик. Наверное. Я делала это сотни раз, на автомате. Сейчас я в шоке, и события могли просто не записаться… Почему у меня под ногтями красное? Почему моя правая рука помнит тяжесть ножа и хрусткое сопротивление под лезвием?

Шатаясь, я дошла до детской и открыла дверь. Пусто. Дверца шкафа чуть приоткрыта. На полосатом икеевском коврике – единственная капля крови, она могла упасть из разбитого носа, порезанной коленки, откуда угодно, жизнь мальчишек полна маленьких травматических драм… Под одеялом на кровати круглел предмет размером с дыню, размером с небольшой цветной мяч, который обычно жил под кроватью у Даньки, размером с его любимого игрушечного толстого пингвина Джонни. Я беззвучно закричала и сползла по стене.

Пожалуйста, пожалуйста, господи, пусть Данька в садике, а на кровати – пингвин или мяч. Пусть меня веками растворяют в серной кислоте, переваривают черви, жгут в углях, наматывают мои внутренности на вилы. Пусть, пусть, я готова, лишь бы мяч…

Зазвонил телефон. Не обращая на него внимания, я дошла до кухни, открыла несессер и достала из крышки зеркало. Мои глаза в нем были светло-зелеными, как морская вода. Мари-Луиза улыбнулась мне. Я разбила зеркало об угол стола и подняла самый большой и длинный осколок. Сжимая его в руке и чувствуя горячую жидкость между пальцами, я шагнула обратно в Данькину комнату. Приложила к горлу острое стекло и взялась за край одеяла.

Если вдруг это не пингвин и не мяч… Если… Мой любимый, золотой мальчик, мой маленький мушкетер, моя душа – подожди. Задержись на минутку среди облачных полей, воздушных замков, стадионов для квиддича, океанов с добрыми акулами, деревянных слонов, говорящих пингвинов, теплых островов, из джунглей которых взлетают стаи попугаев. Подожди меня, подожди, не уходи без меня.

Мама идет.

– Кровь не дерьмо, – бывало, говорил Денису Папаша. – Так-то тоже физиология, но благороднее и пахнет не в пример приятней. Это тебе не сперму с диванов оттирать и не очки драить. У нас с тобой, Деня, клининг высшего порядка.

Папаша начинал бизнес в девяностые и млел от забугорных словечек. Дворники, ассенизаторы, уборщики – это все тупорогие совки, а Папаша с Деней – клининг-менеджеры фирмы «Чистые руки». Клиентуре нравилось. Клиентура тоже начинала в девяностые и знала цену уместным понтам. А цена Папашиных понтов была по карману далеко не каждому.

В мелочах Папаша лукавил, приходилось им убирать и сперму, и дерьмо, и рвоту, но в глобальном смысле был прав. Кровь являлась жизненной силой их маленького сверхприбыльного бизнеса. Билась в его венах, гоняла сердце, смазывала скрипучие шестеренки. Чужая кровь. Много чужой крови.