Ольга Рэйн - 13 привидений

– Сын мой Джек не прислал мне весть? [1] Здесь и далее отрывки из стихотворения Р. Киплинга «Мой мальчик Джек» в переводе Г. Усовой.

У сэра Джозефа Редьярда Киплинга – пушистые усы. В них паутинкой серебрятся нити седины и золотится осенняя пыль – прах умирающих листьев. Я не могу оторвать взгляд от этих усов. Возможно, потому, что иначе мне придется взглянуть ему в глаза.

– Сын мой Джек… не прислал мне весть?

Сэр Джозеф Редьярд Киплинг повторяет этот вопрос упорно, словно стучит в дверь, за которую спряталась моя память. «Я в домике, – хочу выкрикнуть ему я. – Я в домике, в домике, в гребаном домике, которого нам так не хватало там, на Лосе! Там, где не было домов вообще, там, где они осели, рассыпались, превратились в пыль под ударами немецких орудий! Дайте мне хотя бы сейчас побыть в домике!»

– Сын мой, Джек?

Я молчу. Я отвожу взгляд от пушистых усов, серебряной паутины седины и золотого праха листьев. Я не знаю, что сказать.

Прости, Джек, я правда не знаю, что сказать твоему отцу.

– Джон, – представился он всем нам. – Джон Киплинг, – добавил чуть тише.

Ему семнадцать, он невысокого роста, а щеки еще по-младенчески пухловаты. Его глаза глядят чуть растерянно – как у всех близоруких людей. Очень близоруких людей. Мы уже знаем, что медкомиссия дала ему отвод – сначала от службы на флоте, а потом вообще поставила крест на его службе в армии. Вести разлетаются здесь очень быстро – как вспугнутые воробьи по пшеничному полю. А мы жадно поглощаем их – как оголодавшие лисы беззаботных птах. В том нет досужего любопытства или унылой праздности: каждая весточка о том, что происходит на английской земле, нам словно письмо из дома.

– Сын сэра Редьярда Киплинга пытается поступить на службу!

Кто первый обронил это в нашем окопе, среди глины, песка и мокрой жижи? Какая разница – мы схватили эту новость и растерзали ее как свежий труп. Сын самого Киплинга! Пытается пробиться к нам – в эту грязь и дерьмо, отчаяние и страх! В этом была какая-то суровая, беспощадная справедливость – ведь Киплинг, нобелевский лауреат, гордость Туманного Альбиона, наш поэт, прозаик, почетный профессор кучи университетов, – он не струсил, не бежал, не зарылся в джунгли своей любимой Индии! Он остался здесь – и его голосом говорят листовки, его имя – под колонками в газетах, наполненных патриотическими воззваниями, он говорит о том, что каждый англичанин, ирландец, шотландец, валлиец должен забыть все распри – и стать единым фронтом, и пойти вперед, и уничтожить тех, кто угрожает изумрудным лугам и суровым скалам наших островов. Мы читали эти строчки, мы слушали эти речи – и они проникали в нас, они питали наши души, и мы брали ружья, и шли на фронт… Сын сэра Редьярда Киплинга должен быть среди нас – потому что как иначе?

– Сына сэра Редьярда Киплинга не берут на службу! – и снова эти слова разнеслись по окопу, как просачивается вода после ливня.

Мы крутили головами, пытаясь понять, кто же такой резвый, кто же такой любопытный, кто же успел узнать – и принести это нам. Но окоп уже жужжал, как разворошенный улей. Сына Киплинга не берут на службу? Это было смешно! Мы хохотали, валясь на дно окопа, вымазываясь в желтой жиже, держась за животы, разевая рты в унылое свинцово-сизое небо, нависающее над нами, как крышка прогнившего от сырости ящика. Это было невероятно смешно. Мы словно видели, как эту новость воспринимает сам Киплинг – представляли, как топорщатся от негодования его моржовые усы, как краснеют от осознания позора щеки. Мы не были злыми, нет – в редкие минуты передышки на войне непозволительная роскошь быть злыми – нам просто было смешно.

Смешно.

– Когда он снова будет здесь?

Я вздрагиваю. И обнаруживаю, что уже не стою в прихожей, рассматривая серебро и золото в обвисших усах – а глажу большим пальцем по кобальту и охре на тончайшем фарфоре чайной чашки. Терпко пахнет пряностями и кожей – на моем языке вкус дикой розы и дубовой коры. Я делаю еще один глоток и поднимаю глаза.

Мистер Киплинг внимательно разглядывает меня – словно пытается что-то рассмотреть. Будто Джек оставил ему письмена на моем лице – и теперь он силится их прочесть. Да, мистер Киплинг, можно сказать и так. Его часть была на моем лице – и если вам кажется, что вы видите во мне Джека, что ж, вы отчасти и правы.

– Когда он снова будет здесь? – повторяет он как механическая игрушка. Из тех, что заводят и заставляют делать одинаковые движения: качать головой, взмахивать рукой, выводить буквы или хрипеть одну-две фразы.

Вот только игрушка не ждет ответа. А он – ждет.

Я чуть наклоняю чашку. Густая, темная волна цвета мокрой французской земли накатывает на самый край – но я вовремя отдергиваю руку, и чай закручивается водоворотом. «Низвержение в Мальстрем», – зачем-то всплывает в памяти старый рассказ. Не Киплинга – и мне почему-то стыдно, словно я тайком занимаюсь чем-то непотребным.

Я снова поднимаю глаза. Мистер Киплинг, не отрываясь, смотрит на мою чашку. В ней продолжает плескаться мокрая французская земля.

– Не с этим шквалом, не с этой волной… – тихо шепчет он.

Мы не ожидали, что он окажется таким маленьким и щуплым. Таким тихим и спокойным. И таким… ребенком. Ему только-только стукнуло семнадцать – и нам казалось, что от него до сих пор пахнет именинным пирогом и бумагой, в которую заворачивали подарки.

Он говорил негромко – но четко. Не суетился – хотя мы видели, что ему все было интересно. Но он был секунд-лейтенантом – и с честью нес это звание.

– Джон, – сказал он. И добавил, совсем негромко: – Джон Киплинг.

Мы уже знали, что отец буквально запихнул его сюда. Что сэр Редьярд прошелся буром по всем медкомиссиям, задавил авторитетом всех мелких сошек и, воспользовавшись самим фельдмаршалом, графом Робертсом – упокой, Господи, его душу! – как тараном, втолкнул Джона на эту войну. Мы знали, да – но все равно не ожидали его появления.