Ольга Птицева - Фаза мертвого сна [СИ]

Ничего более унизительного со мной никогда еще не происходило. Даже лицо, опущенное в школьный унитаз, не горело тогда так мучительно, как изнывало от жара сейчас.

— Зой, погоди… Не надо, слышишь? — Силой оторвал ее от себя и скатился на пол.

Она выглядела уставшей, но готовой на подвиги.

— Ничего, давай я по-другому… — Перегнулась через край дивана, чтобы сползти ко мне.

Я вскочил, судорожно застегнул ширинку, запутался в ремне, и все пятился-пятился к двери.

— Не надо, Зой… — Голос дрогнул, я молил о пощаде, даже глухой услышал бы это.

— Да что не так?

В темноте я не видел слез, но сразу понял, насколько все плохо. Зоя начала поправлять сбившуюся юбку, из выреза полосатой кофточки выглядывала грудь — понурая и грустная, как и ее обладательница.

— Все так! Ты замечательная… — Я был у выхода, осталось только нащупать ручку. — Это я… Ну, знаешь, бывает такое, когда перенервничаю.

— Заткнись, а! — Зоя вскочила, лицо исказилось, в гневе оно утратило последние крохи привлекательности. — Сраный педрила, так бы и сказал, что не стоит на меня, я бы не пыжилась!

— Зой, погоди…

— Да пошел ты! — Она подошла ближе и с нескрываемым отвращением отерла ладонь о мою футболку. — Пошел. Ты.

И я пошел. Выскочил на воздух и зашагал куда подальше, лишь бы ни секунды больше не находится рядом с ней, пылающей гневом, обидой и стыдом. Слова извинения застряли в горле, сразу и не поймешь, что сдерживают они — смех или слезы. На самом деле, мне некуда было идти. Сумка с вещами осталась в берлоге Елены Викторовны, но возвращаться туда было страшно до какого-то парализующего ужаса. Вдруг она стоит у двери, ожидает меня, покачивая в пальцах поясок халата? Что не так с этим миром? С городом этим? Откуда на мою голову взялись спятившие, оголодавшие без человеческого тепла женщины, готовые на все, лишь бы согреться?

Их тела — обнаженные, спрятанные обрывками одежды, мертвые, живые и застывшие посередине, смешались в одно, и я уже не мог разобраться, кто бежал за мной по темному коридору, кто поил вином, кто тянул на скользкий диванчик. А главное, зачем они делали это со мной? Со мной! Да я первый раз поцеловался в конце десятого класса! С двоюродной сестрой! У нее с младенчества легкая форма ДЦП и косоглазие!

Ноги дрожали, я присел на край скамейки и только потом понял, что сижу у подъезда теткиного дома. Все решилось само собой. Переждать ночь, пересилить ее, забрать вещи и уехать к маме. В тишину и глушь. Туда, где я никому не нужен.

Мама отозвалась на первой ноте первого гудка.

— Гриша!

— Мам, я возвращаюсь завтра, — сказал, как в омут шагнул, раз и пути обратно не стало.

Тишина. Чуть слышный шум телефонной линии.

— Не нравится мне тут, мам. Не мое это.

— А учеба, сыночек, учеба как?..

— Можно и заочно учиться.

— Армия… Армия же…

Я помолчал, собираясь с мыслями. Решение всегда было на поверхности, а мы отворачивались от него. Сделать вид, что я подхожу для службы, всегда было легче, чем признаться, что нет.

— Мам, я же… болею. Сама знаешь, я… не здоров. Мы пойдем к врачу, и меня не призовут.

Она сдавленно охнула, начала бормотать что-то несвязно, но быстро успокоилась.

— Да, сынок. Да, возвращайся.

Вот мы и признали, что странную свою болезнь я так и не перерос.

— Хорошо, мам. Я приеду. Завтра увидимся, значит…

Я уже почти нажал на отбой.

— Она же рассказала тебе, да, Гриш? Сказала, что я скинуть тебе приехала… Убить, отдать, только бы избавиться.

— Да. — Язык распух, нехотя шевелился во рту, и сам я налился тягучей жижей. — Но это ничего.

— Она забрать тебя хотела. Денег мне дала.

— Ничего, мам. Ты же передумала…

— Это она меня выгнала. Я бы осталась. Я бы тебя оставила, сыночек. Ты не нужен был, я не хотела… — Она бормотала, углубляясь в себя, как заходят в стоячие воды. — Я же тебя случайно, я же забыться… Я же не думала. А тут ты, и поздно уже, не рассосалось само… Нет, не рассосалось.

— Мам, не надо.

— А она мне, мол, я заберу! Пусть мой будет. А я что? Это лучше, чем убить! Лучше, чем сбросить, Гришенька, ведь лучше? Да?

— Да.

— Мы так жили хорошо… Но ведь она ненормальная, сынок! Все бродит, бормочет все, я боялась ее, Гришенька, и любила. И боялась. Как ни зайдешь к ней, сидит у зеркала, босая, халат распахнутый… И гладит себя, и чешет, и стонет. — Замолчала, перевела дыхание. — А как насмотрится, так хорошо с ней тогда! И добрая, и ласковая, и подарочки мне покупает, и пинеточки идем выбирать…

— Мам, ты бы пошла водички попить, а? — Я старался не вслушиваться в ее бормотание, вокруг меня сомкнулась летняя ночь, упоительная в своей прохладе, и это было куда важнее припадочного шепота на том конце трубки.

— Это я виновата, что она меня выгнала. Все хотелось в зеркало самой посмотреться, во сне даже видела, как подхожу к нему, ткань белую в сторону тяну, а там в отражении — я. Только другая. Не беременная, счастливая, за Гошенькой моим замужняя. — Истерично всхлипнула, задышала быстро и отрывисто. — Я и пошла, она убежала куда-то, а я пошла. Белая-белая занавесочка была, скрипела в пальцах. Никогда такую чистоту не видела… И на пол ее, к ногам ее. Лишь бы на себя посмотреть. Не успела я, Гриш… Ленка прибежала, оттолкнула меня, исцарапала и выгнала.

Сквозь гул в ушах, я почти не слышал, что она говорит. Но нутром чуял, сказанное важно, на самом деле важно. Возможно, первый раз за долгие годы мама говорит мне, что-то стоящее. Но разобраться в ее словах не получалось. Тело размякло, голова отяжелела. Лоб пылал, и жар стекал с него вместе с ледяным потом. Пальцы сами потянулись к кнопке отбоя.

— Я из поезда позвоню, мам.

— Мне оно снится до сих пор, Гришенька, — вместо прощания прошептала она. — Ты только не ходи, не смотрись в него. Не ходи, сыночек. Не ходи…

Я и не собирался никуда идти, мам. Куда бы ты ни посылала меня, от чего бы ни отговаривала. Я бы так хотел просто переждать короткую летнюю ночь на скамейке, а утром уехать домой. И до конца жизни делать вид, что в столице не бывал. Но по другую сторону моего сна солнце вовсю проливалось лучами через пыльные окна дома. И я не мог исчезнуть, не попрощавшись.

Каждый шаг по лестнице отдавался во мне приглушенной вспышкой страха. Но я забирался все выше и выше. На пятом этаже меня ожидала трухлявая дверь теткиной берлоги. Я потянул ручку, заперто не было. Не было и Елены Викторовны. Только вещи, раскиданные по полу, только горстка рыбок и распахнутый портфель. Я скользнул в свою комнату, наскоро запихал пожитки в сумку, бросил ее у двери и рухнул на тахту.

Сколько времени нужно, чтобы на век попрощаться с той, которой не существует? Нет, не так. Сколько времени нужно, чтобы на век попрощаться с той, лучше которой не существует? Метро открывалось через три с половиной часа. В запасе для сна у меня было сто восемьдесят минут. Я выставил время на будильнике, растянулся на тахте, прижался лбом к стене и медленно выдохнул.