Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

— Тише-тише, — зашептала она боли. — Ты во мне, хватит-хватит пока, не рвись, во мне ты, во мне…

Боль всколыхнулась, вязкая, как кисель, мерзлая, как старое болото. Но послушалась. Позволила оттеснить себя вглубь, в самое нутро. Принялась травить, прожигать все, что живо там, тепло и беззащитно.

И мир начал возвращаться. Леся почувствовала, что лежит на влажном мху, шаль набралась его влаги и стала тяжелой. В руку впилась острая веточка, поясницу свело холодом, а рубаха прилипла к вспотевшей спине. Боль же стихла, затаилась в ране, только по штанине разлилось жирное пятно, и пахло от него болотной жижей.

— Леся!.. — все звал и звал ее Лежка, тряс за плечо, испуганный и несчастный.

В мыслях мелькнуло, мол, надо же, лесной человек, а не чует, не видит ничего. Не понимает, что поздно бояться, все уже свершилось — гниль проникла в рану и не будет спасения. Нет, не будет. Забери свою медуницу, мальчик, не трать последнюю силу рода на обреченную сгнить изнутри — это кто-то другой, уставший от собственной мудрости, говорил в Лесе, а сама она уже начала плакать.

— Больно… — зашлось внутри рыданиями. — Больно!

— Где? Где? — всполошился Лежка, начал ощупывать ее, не ушиблась ли, не поранилась.

Мертвая подошла к ним неслышно. Втянула воздух носом, ноздри затрепетали, искривился рот, наклонилась над Лесей.

— Где гнильцу подхватила?

И закружились в танце сестры, и зашумел лес, то ли приснившийся, то ли почудившийся Лесе.

— Не ври только, — остерегла мертвая. — Где?

— В лесу, — ответила и не соврала.

Мертвая помолчала, кивнула, мол, верю.

— Плохо это, почуют нас, как ночь придет, почуют…

Их обступал стремительно темнеющий лес. Клонились к земле еловые лапы, высились сосны, прятались под их пологом лещина и можжевельник, зябко тянуло влагой от земли. В темени затихали птицы, только дятел продолжал отрывисто выстукивать рваный ритм.

— Кто почует? — чуть слышно спросила Леся, кожей чувствуя опасность, обступившую их со всех сторон.

— Те, кто не спят в овраге.

Лежка пошатнулся, но устоял, только сжал посильнее Лесино плечо.

— Надо уйти отсюда, еще успеем!

— С гнильцой-то?

— Тогда повыше залезем!

— С гнильцой-то?

— Не насмешничай!..

Они принялись спорить, словно Леси и не было рядом. Но та была. Потянулась, схватила мертвую руку, притянула к себе.

— И не думай сбежать, — прошипела она прямо в холодное, побитое тленом ухо. — Ты клялась меня вытащить, так думай, смертявка, думай!

Мертвая клацнула зубами, вырвалась. Их глаза встретились. Одного взгляда хватило.

— Закопаться бы. Сумеешь?

Лежка кивнул.

— Ну, пойдем искать, где…

— А она как же? — Теплая ладонь грела Лесино плечо.

— Ничего с ней не случится, — процедила мертвая и зашагала по краю оврага.

Когда она скрылась за соснами, Леся наконец сумела разжать сведенные судорогой пальцы, впившиеся в мох и землю так сильно, что грязь забилась под ногти. Чтобы выдержать мертвый взгляд — не дрогнуть, не потупится, не отступить, — сил хватило с трудом. Но теперь Поляша никуда не денется, выполнит уговор, извернется, но выполнит. Уверенность эта наполнила Лесю бескрайним спокойствием. Она устроилась во мху, завернулась в шаль и тут же уснула. Ей снился весенний лес, прозрачный еще, но полный жизни. И было это хорошо.

Поляша.

Проклятая девка все испортила. Гнилая плоть, обреченный дух. И куда же надо было смотреть, чтобы не разглядеть? Что нюхать, чтобы не почуять?

Теперь болотом пахло все вокруг. Воздух стал плотным, липким. Поляша отмахивалась от него, как от облака гнуса, только не помогало. Гниль ползла не за ними, нет, вместе они начали этот путь. Глупая курица. Тоже нашлась лебедица да берегиня! Как волка своего увидала, так ослепла. Поклялась через лес в обход болоту девку провести, что сама болото, сама смерть и тлен.

Поляша шагала по краю оврага и бранила себя, бранила на чем лес стоит, а брань эта отзывалась в ней скрипучим голосом Глаши. Вот же странно устроен мир, вот же хитро сложена память. Сколько лет ни живи в чащобе, в птичьем теле с озерной душой — как оступишься, отчитает тебя старая тетка, мало что полотенцем вышитым между лопаток не отхлестает.

Сын Глаши шел позади, молчание его жгло зяблой обидой. Мальчик вырос слепым, как кутенок, пах он домом и хлебом, материнскими руками и свежей холстиной. Незачем такому идти по лесу, незачем тонуть в болоте.

— Возвращайся в дом, — бросила ему Поляша. — Гнилая она, болотная. Топь добычу свою не упустит, к ночи сожрет… И тебя вместе с ней.

Мальчик вскинул глаза, испуганный, как телок, но упрямо набычился.

— Что ж сама не бежишь?

— У меня с ней уговор, да и болото мне не указ.

Прозрачные глаза блеснули в сумерках.

— Вот и ты мне — не указ, — взмахнул рукой. — Смотри, бурелома нападало, там и окопаемся.

Место и правда выглядело неплохим. Вековые сосны тянулись вверх, корежили землю могучими корнями, пили воду, не давали ей гнить и болотиться. А поодаль, склонившись над оврагом, росла рябина. Три деревца, переплетенные тонкими стволами, только набрали силу, только выцвели зеленой еще ягодой. Но и ее хватило, чтобы присыпать вход в ночное их убежище.

— Огнянная-духмяная, сестрица-рябиница, жжется, во плен не дается, — приговаривала Поляша, срывая неспелые грозди. — Как пробудится, как созреется, через сон защитить сумеется. Вырастай, сестрица-рябинушка, пламя-ягодка, пламя-силушка…

Давно, в прошлой жизни еще, всем наговорам Поляша училась сама. Выходила в лес, огибала родовую поляну и шла себе в самую чащу, прочь от земель Матушки. А когда дом скрывался из виду, наконец начинала чувствовать мир, великий и вечный, что шумел вокруг, будто стены дома глушили его, скрывали из виду, сбивали с толку.

— Нам бы жить здесь, Батюшка, — сказала как-то Поляша, собирая спелый шиповник.

Тот лишь взлохматил ей волосы тяжелой рукой да отвел в сторону от лица колючую ветку. А когда вышли к дому с целой корзиной багряных ягод, сказал:

— Здесь в погожий день хорошо, а как стылость придет, как размоет тропки, заморозит… Так первая домой попросишься.

Не попросилась. Это раньше ей казалось, что Батюшка во всем прав, да прошло то время, не воротишь. И холодные зимы проживали они с сестрицами, раскалывая утренний лед в полынье, и бесконечные дожди осени, когда перья набухали от холодной воды, и не было ничего больше, кроме воды этой, палой листвы и бесконечного увядания. Их согревал тот, кто никак не мог проснуться на дне застывшего озера. Хранил от смерти, зачем-то, но хранил — куда надежнее прошлого Хозяина.

Но лесные наговоры Поляша не забыла. Пусть и слабее, чем прежде, но травы и деревца отвечали ей, дарили защиту, помогали в беде. Вот и рябинки отдали ягоды, задрожали резными листьями, мол, видим тебя, узнаем, хоть и не родичи мы больше, но не откажем. Ягоды упали на землю возле корней. Лежка как раз успел прорыть под ними углубление — на всех не хватит, но гнилую девку землей присыплет, и то хлеб.