Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

— Поспеши! — зашипела на него мертвая. — Что стоишь?

Лежка загребал землю обеими руками, проталкивал ее под корень, утрамбовывал, толкал еще, ссыпая все новые пригоршни, а тетка кружила у сосны, всматривалась во тьму и шептала-шептала что-то беззвучно. Лесю было не разглядеть: стена рыхлой земли вперемешку с хвоей и потревоженным мхом отделила ее от мира, укрыла собой от чужих взглядов. Но Лежка чувствовал — она там. По теплу, расходящемуся от земли к его ладоням, по тревоге, доносящейся из-под корней, будто тихий плач.

— Палкой пошеруди, чтобы не задохнулась, — подсказала тетка.

Лежка подхватил ветку, воткнул ее в свежую стену, раз-другой-третий, пробил слой земли, дал ход воздуху — его должно было хватить. Оставалось прикрыть корни лишайником, припорошить землей в тонкий слой, а сверху бросить рябину, зеленую, но сильную, могущую сохранить.

— Готово, — шепнул он, поворачиваясь к тетке, но та не ответила.

Ломаной тенью она застыла на краю оврага. Лежка разглядел, как лениво шевелит край ее савана ветер, и тот белеет сквозь лесную хмарь, будто сам он неуспокоенный дух, а не ткань, духу принадлежащая. Одно рукой тетка держалась за гибкий ствол рябинки, второй отводила в сторону переплетенье веток. В неверном свете Лежке показалось, что рябина дрожит. Всем своим юным телом, всей своей извечной силой. Дрожит, предвещая беду.

— Идут!.. — понял он до того, как тетка рванула прочь от пологого края оврага.

Плотная темень, наполнившая его до краев, пошла рябью, будто не ночь была в нем, а тяжелая вода, черная, как беззвездное небо поздней осенью. И когда из густой тьмы выросла фигура — слишком высокая для человеческой, венчавшаяся парой ветвистых рогов, а за ней вторая, и третья, и еще, и еще, Лежка медленно осел на рыхлую землю под корнями сосны.

Мертвая стояла, как хилый побег на пути великой бури, вытянув руки. Лежка слышал, как тихо и утробно рычит она, знал, как скалит зубы, бесстрашная в вере, что дважды умереть не умрешь. Но саван, укрывавший ее холодное тело, дрожал в такт ознобу, сотрясавшему мертвую. И был этот саван белым, как знамя всех ее поражений.

Лежка прижался к шершавому стволу сосны и закрыл глаза. Под толщей рыхлой земли за его спиной тихонько дышала укрытая от смерти Леся. Укрытая, да не спасенная.

Олеся.

Только в детских сказках лес спокоен, а идущий по нему бесстрашно шагает сквозь чащу, не печалясь ни о чем, кроме главной своей цели. Кажется, такие сказки шептала Лесе мама, покачивая ее на коленях мерно и размашисто, в такт сонной дреме. И отважные мальчики отправлялись в лес, гонимые удалью. И бесстрашные девочки спешили по тропкам, чтобы принести лесорубам пирогов и повстречать на опушке свою судьбу. И деревья шумели над ними, и звери склоняли мохнатые головы, и под каждым деревом можно было спрятаться от непогоды.

На деле все оказалось не так. Стоило задремать, спрятав озябшие плечи в шаль, как воздух наполнился жужжанием ночной мошкары, злющей и кусачей, сырой мох промочил одежду, в бока уткнулись ветки. Лесе снился лес, тот самый, из сказок — вешний, подернутый зеленоватой дымкой первой листвы, полный чудес и таинственных радостей, и мамины руки вели сквозь него, нежные-нежные, пахнущие детским кремом. Но из оврага тянуло стылостью, от голода крутило живот, сводило пальцы на правой ноге, и Леся вырвалась из сна, оставив в нем маму и сонную дрему.

Хотелось есть, согреться и выпить горячего, лучше сладкого, совсем хорошо, если хмельного. Хмель вспомнился вяжущей горечью на языке, от которой становилось тепло и спокойно. От которой все становилось проще. Что скрывалось за этим «всем», вспомнить не получилось, да и не хотелось. Зато хотелось писать. И это желание быстро подавило все остальные.

Леся поднялась с земли — влажная шаль соскользнула под ноги и осталась лежать, как сброшенная шкура. Такая же темная, всклокоченная, мокрая шерсть, еще чуть — и заскулит, жалуясь на звериную свою судьбу. Леся наклонилась, погладила колючие складки. Шаль осталась шалью, но на душе полегчало. Под ногами хлюпала раскисшая земля, ботинки скользили, а ступни в них то и дело провалилась вперед, в разношенные пустоты, помнящие чужое тепло и пот. Леся стянула шаровары, присела в орешнике, ухватилась за ветку, чтобы не упасть. Позади шумела на ночном ветру лещина, за ней тонул во тьме покинутый всеми дом, впереди начинался овраг, наполненный ночью до самых краев. И не было вокруг ни единой весточки нормального мира — большого, шумного, того, в котором Леся жила. Да и жила ли? Почему тогда в памяти он остался чередой осколков, рваных образов, маминых рук и бабушкиной встревоженной строгости? И что же тогда происходит сейчас, в этом лесу, через который вести ее вызвалась лихая тварь, то ли мертвая, то ли застывшая в миге умирания?

— Леся!.. — разорвал тишину знакомый голос. — Ау!

Даже ей, чужачке, непомнящий ничего путного, было ясно: кричать в ночи на самом краю оврага — как звать на ужин голодного волка. Собою отужинать звать. Леся подхватила спадающий пояс шаровар, одернула задравшуюся рубаху и поспешила на зов, пока на него не пришли другие.

И пока они пробирались сквозь ночь к убежищу, и пока препирались устало и привычно, Леся не могла перестать думать, почему же мальчик этот, родившийся в лесу, выросший среди теток в самой сердцевине их сумасшествия, не знает, не чует ничего из открывшегося ей. Как может он поддаваться той, что пахнет смертью, если она бессильна перед ним? Как может пройти мимо трех рябинок на краю оврага, если они зовут, тянутся резными веточками, звенят гроздьями?

— Я сейчас… сейчас, — бросила Леся всему лесу, требующему от нее укрыться в земле, а сама поспешила к деревцам, как к сестрам. — Здравствуйте, милые…

Гладкая кора их стволов скользила под пальцами, мерцали во тьме переплетения тонких рук, покачивались напитые силой ягоды. Еще не в полную силу налились они, но багрянец уже тронул бока, затеплился в мякоти. Гроздь сама упала на ладонь, стоило Лесе потянуться к ветке.

— Леся! Леся!.. — звали ее.

А она все не могла надышаться спокойствием, разлившимся вокруг. Нужно было идти, в овраге ворочалась злая воля, готовилась выбраться наверх, поживиться, насытиться. Все это Леся чуяла, всего этого боялась, потому что знали и боялись того рябинки.

— Пойдем, — согласилась она, выпуская тонкие стволы из объятий. — Вот теперь пойдем.

Земля посыпалась на нее крупными комьями, стоило ей только забраться в убежище. Мокрая шаль снова укрывала плечи. Большим зверем, уставшим от дождя и голода, она кололась через рубаху, но грела заботливо и безропотно. Леся натянула края на лицо, сразу запылали щеки, но стало тише и спокойнее.