Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

Демьян застонал, рванул в сторону, перекатился на бок, глянул на нее ошалело, не узнавая, не понимая ничего.

— Тихо, — улыбнулась она, забывая, что не женщина ему больше любимая, а мертвячка. — Закончилось все. Лихо ушло, а ты остался.

— Рваное ухо… — бессвязно пробормотал Демьян.

Сердце защемило от жалости. Не успела. Повредился в уме волчонок ее, лихо проклятое выпило слишком много, не вернуть.

— Ничего. — Голос задрожал, но Поля сдержалась. — Все пройдет, Демушка… Иди ко мне.

Демьян скользнул по ней равнодушным взглядом, будто ее и не было, но разглядел на поляне брата, и взгляд его просветлел.

— Волк, — хрипло спросил он Лежку. — Со мной был. Где он?

— Там… — чуть слышно ответил мальчик.

Демьян оглянулся. На песчанике остывало бездыханное тело большого зверя, и Демьян рванулся к нему. Поляша не успела остановить, поддержать не успела, не упал чтобы, не рухнул рядом с псиной своей. Но куда ей. Он сгорбился над волком, принялся гладить, шептать что-то вполголоса. Так нежно, так горько, что зубы заныли от зависти. Когда-то и с ней так говорили. Сам Демьян и говорил. А теперь, стоило только опустить на его плечо ладонь, как он весь сжался, сбросил ее одним движением.

— Уйди, тварь, — рыкнул, мало что не осклабился.

Поля отшатнулась. Лучше бы ударил. За волосы оттаскал. Исхлестал по щекам. Чем брезгливое равнодушие это, как к жабе болотной. Как к лиху, от которого она их спасла. Теперь внутри нее разливалось не тепло, а жар. Поля обернулась к остальным — они наблюдали, затаив дыхание. И ряженые, и мальчишка. Насмотрелись, небось, на позор ее, унижением чужим напитались. Чем они лучше лиха? То радость из человека пьет, а эти гордостью чужой питаются. Своей-то нет и не было.

— Ухожу девку твою искать, — бросила она Лежке. — Не клялась бы довести вас, одна бы ушла. Хочешь, со мной иди. Хочешь, с этим оставайся. — Она кивнула в сторону, где, скорчившись над мертвым волком, продолжал сидеть Демьян. — Сейчас наплачется и домой тебя отведет. А я вами сыта. По горло.

Олеся.

Кромешное ничего обступало со всех сторон. Леся зажмурилась крепче, вдохнула глубоко через нос, задержала дыхание, выпустила горячий воздух через рот медленно и плавно. Кто-то учил ее делать так, давно-давно. Говорил, что так она всегда сможет успокоиться, настроиться, поймать себя и вернуть.

На что настроиться? За что поймать? Куда вернуть? Мерзкий кисель всколыхнулся в потяжелевшей голове, и Леся тут же отстала сама от себя. Не хочешь вспоминать — не вспоминай. Не можешь? Так и не надо. Все потом. Вот выберешься из чертова леса, увидишь нормальных людей и враз сама станешь нормальной.

А пока сиди в переплетении могучих бревен бездушного великана, настраивайся на его тонкую волну. Волны не было. Ничего окружало Лесю, звенело мошкарой, норовило ужалить, отвлечь, запутавшись в волосах, уткнуться острым в колено, всхлипнуть грязью, заскрипеть в высоте покатыми раструбами. Леся ерзала, дергала плечом, осторожно почесывала укусы и натужно дышала. В стороне раздавалось сопение совы, и вот оно отвлекало сильнее остального. Ряженая в перья баба ходила кругами, бурчала что-то себе под нос, то ли молилась, то ли ругалась вполголоса. Она ждала чуда. Но чуда не происходило.

Наконец Леся не выдержала и открыла глаза. Свет пробивался через сплетение веток, созданное чьей-то могучей силой, ведомой таким же могучим безумием. Чудище тянулось вверх, прорывая стройный ряд сосен, возвышаясь над ними, как право имеющий, только какое право, когда они живые, а ты, чудище-чудное, нет? Леся осторожно приподнялась и почти уже выскользнула наружу, пригибаясь, чтобы не разбить лоб о скошенное сопло ближайшего щупальца, но ее перехватила сова.

— Ну?.. — спросила она, хватая Лесю за руку.

Ее круглые глазки нездорово сверкали. Не будь пухлые пальцы ледяными, Леся бы решила, что у ряженой лихорадка. Но ладонь совы была холодной, а хватка — сильной, не вырваться. Леся выдавила напряженную улыбку, слабую, одними кончиками губ. Получилось таинственно. Сова подалась ближе, дыхнула горячо и влажно, притянула Лесю к себе, зашептала прямо на ухо.

— Он говорил с тобой? Говорил?

Даже для женщины, обклеенной перьями и живущей в лесу, она была слишком уж безумной. Опасной она была. Оставалось врать. Леся сощурилась, посмотрела через круглое совиное плечо, будто отвечала не ей, а сосновому бору.

— Говорил.

— Что говорил? — жадно переспросила сова.

Леся перевела на нее взгляд, вложила в него всю тяжесть, не ответила, только повела головой, мол, не твое дело. Сова дернула ее к себе, больно сжала запястье.

— Расскажи!.. Ну, расскажи… — взмолилась она, тяжело дыша, на лбу, под перьевым капюшоном, выступил пот.

Запястье жалобно хрустнуло в пальцах. Леся сцепила зубы, чтобы не вскрикнуть. За ее спиной сходились в конус толстые палки. Если нырнуть под одну из них и рывком потащить за собой сову, ударится ли она? Хватит ли силы удара, чтобы оглушить? Повалить? Хватит ли решимости, чтобы затоптать? Пробить висок камнем, выколоть глаза суком? Сердце металось в грудине, кровь била по ушам. Но страх и тошнота отдалялись, их заслоняла холодная уверенность — хватит. И сил, и решимости.

— Пойдем расскажу, — шепнула Леся сове, увлекая ее за собой в полутьму Бобура. — Здесь нельзя, услышат…

Кто услышит? Что? Неважно. Главное, смотреть уверенно, улыбаться загадочно и говорить, шептать, завлекать. Пойдем, пойдем, пойдем, толстая ты, безумная ты, не нужная никому. Пойдем. Сова мелко кивала и послушно, шажочек за шажочком, шла за Лесей. На привязи взгляда, на крючке улыбки, приманенная обещанием узнать, что говорил великий Бобур ничтожной девке, рваной и раненой. А ничего не говорил. Ничего. Потому что деревяшка не может говорить. Даже такая странная и большая, даже такая безумная, как весь этот проклятый лес.

Леся пятилась, пока не уткнулась спиной в крепкую балку нижнего раструба. Пришлось остановиться. Сова, окончательно разомлевшая, встрепенулась было, но тут же опала, стоило только приложить к губам палец, мол, тихо-тихо, мы уже почти. Вот-вот, и ты станешь частью большой тайны. Только тихо. Леся не чувствовала своего тела, ей было и холодно, и жарко, прямо по острым мурашкам озноба тек пот, от него становилось еще холоднее, еще жарче. Она уже не могла говорить, оставалось приманивать жестами. Плавными, как у заклинателя, гипнотизирующего змею.

Из киселя памяти тут же появился смуглый мужчина с тонкой бородишкой и в восточных шароварах. Бабушка держала Лесю за руку, а она тянулась через толпу на стонущие звуки его флейты, пока не пробралась в первый ряд, чтобы разглядеть, как изгибается и танцует потерявшая всякий рассудок блестящая змея. Она вилась кольцами, то опадала на землю, то бросалась вперед и вверх. Надо быть змеей, чтобы скользить и литься. Надо быть заклинателем, чтобы уманивать за собой.