Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

Око-одинокое. Око-одинокое. Око-одинокое. Глупая считалка тут же застряла в голове, забилась пульсом в ушах, заполнила собою все мысли. Око-одинокое. Лихо-одноглазое. Стук-стук. Око-одноглазое. Лихо-одинокое. Стук-стук.

Демьян с ошеломляющей ясностью понял, что сходит с ума. А где-то далеко, в жизни, которой и не было, тетка Глаша шепчет ему, как лишает рассудка жертв своих лихо. Выпивает радости, умножает горести, отравляет память. Пробирается в мысли.

— Беги от него, Демушка, не давай на себя смотреть, трогать не давай, даже рядом стоять. Беги. Нет на него управы.

Вот Демьян и бежал, не разбирая дороги, за серой тенью волка, петляювшего между поваленными корягами далеко впереди.

— Совсем нет? — храбрится Демьян, глупый щенок, протухший потрох.

— Подобраться поближе да выколоть глаз!.. — Глаша смотрит ласково, гладит теплой ладонью по макушке. — Только как подойдешь, если не подпустит?

Стук раздался совсем близко, за спиной. Демьян обернулся: за высохшей у голой кроны, но сгнившей у корней осиной мелькнуло что-то серое. Ноги тут же запнулись сами об себя, и Демьян полетел вперед. Крик застрял в горле. Он выскочил из бурелома — ветки больно хлестнули по лицу — и повалился на землю, сбивая ладони.

Кто-то вскрикнул, лязгнуло вырванным из ножен лезвием, пахнуло затоптанным костром. Демьян с трудом оторвал от земли пудовую голову, поднял глаза, моргнул раз-другой, чтобы две размытых картинки соединились в одну, и тут же решил, что разума уже лишился.

На узкой поляне, разделенной упавшим деревом, топтались перепуганные люди. Два незнакомца в нелепо натянутых звериных шкурах и два знакомца — брат младший да тетка мертвая. Смех шевельнулся в груди, почти вырвался. Столько бежал без дороги, а гляди-ка, пришел куда следовало. Вот так встреча. Вот так удача.

Стук-стук. Обглоданные кости щелкнули еще раз, и воцарилась тишина. Лихо-одноглазое шло по лесу. Лихо-одноглазое чуяло страх людской, мясо человечье. Лихо-одноглазое пришло. Становись в очередь, кто первый к нему на убой?

Поляша тихонько вскрикнула, зажала перекошенный рот рукой. Лежка, бледный, будто уже покойник, задрожал так сильно, что видно было, как трясется промокшая рубаха. Незнакомцы попятилисьслаженно, будто сговориться решили, да только не убежать от лиха, не скрыться. Демьян приподнялся на руках. Одеревеневший от холода и страха, он почти ничего не чувствовал, огляделся только, нет ли Рваного Уха рядом. Но волк-молодец сумел унести лапы. Беги, старый друг, спасай свою битую шкуру.

Демьян тряхнул головой, прогоняя лишние мысли. Поля перевела на него невидящий взгляд. Моргнула. Уставилась, не веря глазам. Демьян заставил окоченевшие губы скривиться в ухмылке, мол, где наша не пропадала. Даже подмигнул ей. А потом костлявая рука, бесплотная, но ослепительно холодная, схватила его за плечо и одним рывком перевернула с живота на спину.

Мир сделал кувырок. Вот Демьян смотрел на Поляшу — бледная до синевы, перемазанная гнилью, но невыносимо знакомая, родная до скрежета, — а вот над ним одно только небо синеет, равнодушное и холодное, чешет бока о сухие ветки, устремленные в него. Демьян успел даже подумать, что, кажется, где-то читал о нем — высоком небе, тихом и торжественном, равнодушном к людской смерти. Подумать успел, а вспомнить — нет. Небо тут же заслонила бесформенная серость, морда, не человечья, но и не звериная. Ее черты, будто выцарапанные на камне, менялись, смешивались, перекручивались, не разглядеть их. Только глаз — круглый, выпученный из красной глазницы, смотрел цепко и ясно. Не мигая. Равнодушно, но голодно. Мертво, но яростно.

«Око одинокое», — подумал Демьян, и все исчезло.

…Это снова происходило с ним. Болотная хмарь, серая, как пыльное полотно, опустилась на мир, заслонила Демьяна от всего живого. Он чувствовал на себе затхлое дыхание твари, знал, что та цепко держит его, вглядывается единственным глазом, тянет силу, выжимает до последней капли.

Но полотно глушило страх и лишало воли. Лежать в ожидании конца оказалось удивительно легко. Демьян позволил себе расслабить ноющие жилы, напоследок изумился даже, как это смог вырасти таким сильным и большим.

Его же не любили. Ни те, кто должен был по причине родства, ни те, кто мог бы, да не стал. Матушка, выпустившая его из утробы в мир. Разве любила она?

И тут же вспомнилось, как гнали его в лес родные руки. А он цеплялся, прятал исхлестанное матерью лицо ей в подол, пропахший горькими травами, плакал и боялся своих слез.

— Не смей! — кричала Матушка. — Не смей мокроту разводить, нюня!

И снова удар — хлесткой ладонью, жесткой, иссушенной, не знающей отдыха. И слезы, горячие слезы на пылающих щеках. А потом — холод леса, голод ночи, страх остаться там на веки вечные.

— Ты — наследник! — твердила Матушка. — Тот самый сын.

Но лес не отзывался, не оживал под пальцами. И осинки не дрожали от его прикосновений. И молчал в глубине чащи ток, и сворачивал в сторону молодой ручей. Демьян засыпал от усталости, просыпался от озноба. Возвращался домой ни с чем. Ни с чем. Мать ждала на пороге, смотрела мимо, уходила к себе. И не любила, никогда не любила. Потому что не тот он сын. Не самый. Не наследник.

А кто же тогда любил? Вторая? Та, что по глупости была названа теткой? Поляша? Юное тело, горячее, жадное. Одиночество, невозможность принять все эти правила, все эти истины. Как нежно розовели мочки ее крохотных ушек, какими узкими становились коридоры в доме, как невыносимо душили ночи. Как рвалось к ней сердце, как мучилось тело.

— Не ходи ко мне, — звала она, а шепот срывался. — Не надо, Демочка.

И он клялся не идти, клялся, но шел. Выбирался из раскаленной постели, путался в обмякших ногах, вываливался из дома, становился под ее окном, бросал камушек. Окно распахивалось за миг до того, как тот достигал цели.

— Уходи, — звала она. — Не надо, — не просила уже, умоляла.

Демьян хватался за откос, подтягивался на дрожащих руках, ночной ветер холодил промокшую от пота рубашку. Поля стягивала ее, бранилась сквозь зубы нелестными, непривычными словами, но он не слушал. Рвался к ней, как утопающий к глотку ослепительно нужного воздуха. Изнемогал, погибал под ней. На ней. Снова под. И когда мир вспыхивал, испепеляя все сущее, одной-единственной секундой насыщения, Демьян точно знал, что все закончилось только для того, чтобы начаться заново. Этой ли ночью. Следующей ли. Прямо сейчас ли. Потом. И никак иначе.

— Мой, — шептала ему в плечо Поляша. — Волчонок мой, зверенок.

— Давай убежим, — просил он ее, поскуливая от нетерпения.

— Куда? — спрашивала она с детским восторгом. — Далеко-далеко?

Далеко-далеко. За лес, за овраг, за лещину с бором. В край, где нет леса и его Хозяина, где молодость сильнее правил, важнее, заглавнее. Туда, где каждый сам себе закон.