Клеменс Хаусман - Волчица

Старший брат один присоединился к медвежьей охоте; Христиан нашел предлог остаться. Свен, будучи не в духе, выказал свое презрение, даже не попытавшись его отговорить.

Весь тот день и еще много дней спустя Христиан ни на шаг не отходил от дома. Один только Свен замечал, как он ухитрялся это проделывать — и пребывал в явном раздражении. Между собой они не упоминали имя Белой Шубки, хотя оно не раз звучало в общих разговорах домашних. Маленький Рол почти каждый день спрашивал, когда же придет Белая Шубка, эта красивая Белая Шубка, чей поцелуй был как прикосновение снежинки. И если Свен отвечал, Христиан видел, что огонь в его глазах, зажженный улыбкой Белой Шубки, еще не угас.

Маленький Рол! Озорной, веселый, светловолосый маленький Рол! Настал день, когда его ножки перешагнули через порог, и он никогда больше не вернулся; когда навсегда смолкли его болтовня и смех; когда слезы горя были выплаканы глазами, которые никогда больше не увидят его кудрявую головку — ни живую, ни мертвую.

В последний раз его видели в сумерках: мальчик закапризничал, поспорил о чем-то со старой Треллой и убежал, прихватив своего щенка. Позже, когда отсутствие Рола начало вызывать тревогу, щенок приполз обратно в усадьбу — испуганный, скулящий и визжащий, жалкий и тупой комок ужаса, лишенный разума и мужества и неспособный помочь в отчаянных поисках.

Рола так и не нашли, и никаких следов от него не осталось. Никто не знал, где он погиб; как он погиб, знали только благодаря страшной догадке — его сожрал дикий зверь.

Христиан услышал высказанное вслух предположение о волке и понял все с внезапной и ужасающей ясностью. Он знал, что это был за волк. Он решился рассказать о том, что ему было известно. Но Свен увидел, как брат вздрогнул, силясь произнести роковые слова, побледнев и едва шевеля губами; догадавшись о его намерении, он оттащил Христиана в сторону и с трудом заставил замолчать — властной хваткой, гневным взглядом и кратким тихим шепотом.

Итак, Христиан по-прежнему питал неразумные подозрения в отношении Белой Шубки; по мнению Свена, это было свидетельством пагубного упорства ума, не желавшего внимать никаким доводам и увещеваниям. Очевидная попытка превратить чувства горя и тоски в ненависть и страх перед прекрасной незнакомкой была неприемлема, и Свен ей воспротивился. И снова Христиан уступил гневным речам и воле своего брата и, вопреки себе, согласился молчать.

Он раскаялся в этом еще до того, как новая луна, первая в этом году, пошла на ущерб. Белая Шубка вернулась и вошла с улыбкой, будто была уверена, что ей окажут самый радушный и добрый прием; и, по правде говоря, только один человек снова увидел ее прекрасное лицо и странное белое одеяние без малейшей радости. Свен сиял от восторга, а лицо Христиана стало недвижным и бледным, как смерть. Он дал брату слово хранить молчание, но не думал, что она осмелится прийти снова. Молчать лицом к лицу с этим существом было невозможно, немыслимо. И он, не помня себя, воскликнул:

— Где же Рол?

Ни единый мускул не дрогнул на лице Белой Шубки. Она все слышала, но оставалась спокойной и безмятежной. Свен угрожающе сверкнул глазами на брата. Некоторые женщины прослезились, услышав имя бедного ребенка, но никто не встревожился, когда оно было внезапно произнесено: мысль о Роле возникла сама собой. Где же он, маленький Рол, который прижимался к незнакомке, целовал ее и с тех пор так ждал ее, и каждый день спрашивал о ней?

Христиан молча вышел. Оставалось только одно, и медлить было нельзя. Ужас пересилил в нем всякое любопытство: ему не к чему было выслушивать гладкие объяснения Белой Шубки, улыбчивые извинения за странный и невежливый уход и непринужденный рассказ об обстоятельствах ее возвращения; незачем было наблюдать за красавицей, когда ей поведают печальную историю маленького Рола.

Самый быстрый бегун в округе начал свой самый трудный забег. Чуть меньше трех лиг и обратно: он рассчитывал покрыть это расстояние за два часа, хотя ночь была безлунной и дорога нелегкой. Он рванулся навстречу неподвижному холодному воздуху, и тот ринулся ему в лицо, как ветер. Тускло освещенный дом ушел за холмы позади, и новые заснеженные холмы стали подниматься перед ним над темным горизонтом, проносясь мимо вместе с застывшим воздухом и снова уходя в небытие. Он не обращал никакого внимания на ориентиры, даже когда последние признаки тропы исчезли под глубоким снегом. Вся его воля была направлена на то, чтобы достичь цели с неслыханной быстротой; к ней мчался он, не раздумывая, ведомый инстинктом и напряжением физических сил.

А праздный мозг пассивно, бездеятельно перебирал осколки видений и звуков прошлого: Рол, плачущий, смеющийся, играющий, свернувшийся в объятиях этого кошмарного существа; Тир — о, Тир! — белые клыки в черной пасти; женщины, плакавшие над глупым щенком, ставшим таким драгоценным от последнего прикосновения ребенка; следы, тянущиеся от соснового леса до двери; улыбающееся лицо, обрамленное мехами, красота столь женственная и улыбка — улыбка — и лицо Свена.

— Свен, Свен, о, Свен, брат мой!

Гневный смех Свена звучал в его ушах в ветре бега; презрение Свена пронзало его вернее и больнее, чем обжигающий холод у горла. Но даже мысль о том, как возросли бы гнев и презрение брата, узнай Свен о его замысле, не могла остановить Христиана.

Свен был скептиком. Его полное недоверие к рассказу Христиана о волчьих следах было основано на рациональном скептицизме. Его разум отказывался признать возможность материального воплощения сверхъестественного. Свену казалось невероятным, что живой зверь мог быть каким-либо иным, кроме как осязаемо звериным — с лапами, острыми зубами и мохнатой шкурой; и тем более нелепо было считать, что созданный по образу и подобию Божию человек — двуногий, свободно владеющий руками, наделенный разумными глазами, речью и смехом — может превратиться в зверя. Дикие и странные легенды, в которые Свен верил в детстве, он считал теперь построенными на искаженных фактах, приукрашенных воображением и приправленных суевериями. Он сумел логически объяснить даже загадочные зовы у двери, напрасно выманившие его из дома: то была злонамеренная шутка какого-нибудь ловкого пройдохи, утаившего ключ к разгадке.

Младшему брату жизнь представлялась духовной тайной, сокрытой от ясного понимания густотой плоти. Он знал, что его собственное тело связано со сложными и противоборствующими силами, составляющими единую душу, и ему не казалось невероятным, что многоразличные проявления одного духовного начала могут находить свое выражение в самых разнообразных формах. Ему также было нетрудно поверить, что — как чистая вода смывает всю природную нечистоту — вода освященная и ставшая святой способна очистить Божий мир от сверхъестественного зла. И потому он с невиданной быстротой мчался в темной неподвижной ночи через пустынные, заснеженные холмы — мчался к далекой церкви, где в чаше святой воды у дверей было спасение. Его вера была тверда, как вера святых, творивших чудеса в минувшие века, проста, как помысел ребенка, и сильна, как воля мужчины.