Рута Шейл - Город вторых душ [litres]

– Мага? – позвал Север, и тот откликнулся:

– Я здесь, – хотя он было подумал, что связь прервалась. – Слушай, я с детьми как-то не очень… Давай встретимся? Расскажешь, что там и как.

– Ну, можно, – сказал Север. Мага держал паузу – ждал более конкретных предложений. – Я сейчас еду в одну «Кудельку» в Автозаводе. Если хочешь…

– Там и встретимся, – согласился Мага и повесил трубку.

Странное, странное чувство вызывал этот Мага: общаться с ним просто так, удовольствия ради, и уж тем более в друзья набиваться Север не собирался. Было ему тяжело, как если бы после каждого сказанного им слова он вставал бы голым на табуретку. Он ощущал себя по сравнению с Магой нищим, а значит – ниже. У Северьяна таких проблем не возникало – что на уме, то и на языке, и всякий раз, как Север наблюдал за разговором своей второй души с этим золотым мальчиком, внутри скреблось и ворочалось: сиди на его месте я, никакого разговора бы не вышло, сплошное «ме» и «му». Но ведь Мага был уверен: все это время он видит перед собой одного и того же человека. Помня об этом, Север нет-нет да и взвешивал каждое слово, судорожно прикидывая, что сказал бы сейчас Северьян. А Северьян не потел, не бледнел и думать забыл о чинах и рангах. У Севера так никогда не получалось, и это раздражало тоже.

Вот и сейчас – зачем он сказал «Макс»? Будто хотел подлизаться.

Очередной тебе умвельт: пока один набирает мелочь на проезд в маршрутке, второй где-то там продирает светлы очи и тело сановнее на сиденье производства Илона Маска грузит. Одного жена бросает, а второй закрывает дверь спальни за спиной администратора своего же бара – и зайка, и лужайка. Но где, черт побери, эта собака? В какие края уходят пропавшие собаки и дети?

И как ему туда попасть.

Это край. Вот дома и жмутся к нему, даже если стоят на центральной улице, и за их горбатыми спинами распрямляются плечи новых: моя хата с краю, ничего не знаю, жили-жили, да и померли, а тут уже развязка в пять полос, метро, ТЦ, бутики. Ночью покажется, что в том месте, где притаились заброшки, корявые, как деревья без листьев, – пустота, кусты сирени, а за кустами – ничего, темень, провал во времени, нужный, чтобы шагнуть туда и вышагнуть лет в сорок тому назад, упереться ладонями в еще живую стену, а над головой, из приоткрытой в душное лето форточки – запах вишневого компота… Но они тут: и на Горького, и на Студеной, а больше всего – на Белинского: ни конца, ни края заколоченным окнам и подъездам, замусоренным доверху, и наполовину ушедшим в землю подвалам. Здесь можно ногтями наскрести себе со стен немного времени. Время вопьется под ногти лузгой эмалевой краски, растрясется пылью по карманам – и будто не было. Только падают и падают в тишину хруст стекла под ногами, щелчки неработающего выключателя, собственное дыхание…

Край, с которого не спрыгнуть, пока не найдут в подвале тело замученной и убитой девочки с лисьими глазами, а до нее – мертвую кошку и втоптанные в грязь хризантемы. Станут вспоминать – лет тридцать как всех расселили, а теперь ходит тут столько всяких, что лиц не упомнишь, а чего ходят? По краю ж ходят. Вот и пришли…

Дом купца Степанова, комфорт среднего класса, год – 1917-й. Особняк – балкон на деревянных столбиках-подпорках, каменный фундамент, оконная створка, повисшая на одной петле, будто недовырванный зуб. По театрам хаживали, до цыган езживали, Покровскую с похмелья шагами меривали и довольно – домой, домой, дома и стены помогают, особливо ежели держаться особняком: и вот тащит, тащит по ступеням свою подагру поближе к раскаленному печному боку…

Впрочем, кому-то вполне достаточно яблока на краю стола, а кому-то – сказать: «от кого пришло, к тому и ушло», и уйти, не оглядываясь, чтоб невзначай не зацепило, вдруг порча, тьфу-тьфу-тьфу, свят-свят-свят.

В двух днях пути от края девочка с глазами лисички процитировала современную поэтессу: «Дети уходят из города. В марте. Сотнями. Ни одного сбежавшего не нашли».

Так послушай меня, девочка, послушай: давным-давно город Хамельн епархии Минденер наводнили крысы. Жирные черные твари шныряли по домам и улицам, таскали еду с обеденных столов и кусали спящих в люльках младенцев. Не спасали ни ловушки, ни разбросанная повсюду отрава, даже собаки и кошки в ужасе прятались от захватившей власть крысиной армии.

Испуганный бургомистр назначил над крысами суд и зачитал приговор: той же ночью крысы должны покинуть город под страхом смертной казни. Но крысы не спешили уходить. Наутро горожане узнали, что обнаглевшие грызуны сожрали судейскую мантию и сам документ, написанный на телячьей коже. Крыс становилось все больше, зерна в амбарах – все меньше. Начинался голод.

Тогда бургомистр пообещал награду в несколько сотен гульденов тому, кто избавит славный Хамельн от напасти.

На площадь перед ратушей вышел молодой дьявол в пестрых лохмотьях. Он взял с горожан клятву, что те выплатят нужную сумму, и каждый поклялся самым ценным, что у него есть. Дьявол достал из кармана волшебную флейту и заиграл. Был в этой музыке хруст чесночного сухарика. И шкворчание масла на раскаленной сковороде. Звук, с каким вылетает пробка из бутылки ледяного яблочного сидра. Вечно голодные крысы, приплясывая, потянулись на площадь. Как только они заполонили хамельнские мостовые, дьявол, не переставая играть, повел крысиные полчища к городским воротам, дальше и дальше – вниз по Бунгелозенштрассе к Нойе Марктштрассе, мимо греческого ресторана «Амброзия» и рюмочной «Меренге Мо». И хамельнской энотеки. И бутика H&M. Тату-салона, лаунжа «Классик», пиццерии… В том месте, где воды реки Везер отражают стриженые лужайки и красные черепичные крыши домов, дьявол ступил в лодку и поплыл. Крысы бросились в воду. Они переполнили собою реку Везер так, что та вышла из берегов – и утонули.

– Где мое золото? – спросил дьявол, появившись в ратуше в разгар пиршества, затеянного бургомистром.

– А что, собственно, такого особенного ты сделал? – удивился бургомистр, и горожане поддержали его одобрительными выкриками. – Попиликал на дудке! Разве это работа? Еще бы книгу написал. Вот, держи.

И бургомистр протянул ему несколько медяков.

– По труду и зарплата!

Больше ничего не сказал ему дьявол. Развернулся и вышел. Ни в тот день его больше не видели, ни на следующий, и думать уже забыли о странном шпильмане. Дьявол вернулся на летнее солнцестояние, в день святых Иоанна и Павла лета господнего года 1284-го, чтобы сыграть на флейте снова.

Слаймы и спиннеры, сотни подписчиков на канале, Искорка, Эплджек и Радуга Дэш, настоящие шары LOL, айфон последней модели – можно! Можно! Можно!

И побежали за ним дети, позабыв велосипеды, самокаты и мешки с мусором, которые им поручили выбросить. С влажными монетками на хлеб, зажатыми в ладонях. С детских площадок, из-под присмотра нянек и бабок, от вечно занятых матерей, пьяных отцов и включенных телевизоров бежали они за дьяволом. Мимо кафе-мороженого на улице Бломберг, красного кирпичного здания начальной школы на Папенштрассе и чопорного серого – старшей, на Лангер Валль. Бежали они ровным счетом в сто тридцать человек к реке Везер, и ничто не могло их остановить.