Йон Линдквист - Впусти меня [Литрес]

Весельчак из-под стола что-то спрашивает у господина в парике, и тот кивает, не отрывая глаз от Оскара. Затем – острая боль. Раскаленный прут впивается в пах, поднимается к животу, к груди, огненной иглой пронизывая все тело, и он кричит, кричит, глаза его наполняются слезами, тело пылает.

Сердце колотится об стол, как кулак в дверь, и он закрывает глаза, впиваясь в веревку зубами, и слышит где-то вдалеке журчание, плеск, и видит…

…маму, стоящую на коленях у ручья и полоскающую белье. Мама. Мама. Какая-то тряпка выскальзывает у нее из рук, кусок ткани, и Оскар встает – он лежал на животе, и в паху все горит, – встает, бежит к ручью, к стремительно уплывающей ткани и ловит ее. Рубашка его сестры. Он поднимает ее к свету, протягивает маме, чей силуэт виднеется на берегу. С рубашки стекают капли, сверкая на солнце и со звонким плеском падая в ручей. Брызги попадают в глаза, и он ничего не видит, потому что лицо заливает вода, она стекает по щекам, и он…

…сквозь пелену видит светлые волосы, васильковые глаза. Видит чашу в руках у этого человека, видит, как он подносит ее к губам и пьет. Как он закрывает глаза, наконец-то закрывает их и пьет…

Время тянется… тянется до бесконечности… Он взаперти. Человек впивается зубами в его плоть. Кусает. И пьет. Кусает. И пьет.

Наконец раскаленный прут достигает его головы, перед глазами все розовеет, он дергает головой, высвобождаясь от веревки, и падает…

Оскар отпрянул, оторвавшись от губ Эли, который подхватил его и крепко обнял. Оскар ухватился за первое попавшееся – за тело Эли – и изо всех сил вцепился в него, непонимающе оглядываясь по сторонам.

Спокойно.

Вскоре перед глазами Оскара нарисовался узор. Обои. Бежевые обои с белыми, еле заметными розами. Он узнал их. Такие обои были в его гостиной. Он был у себя в гостиной, в квартире, где он живет вместе с мамой.

А этот, в его объятиях… Эли.

Мальчик. Мой друг. Да.

Оскар почувствовал тошноту и слабость. Он высвободился из объятий Эли, сел на диван и оглядел комнату, будто желая удостовериться, что он в самом деле вернулся, не остался… там. Он сглотнул, отмечая, что помнит в мельчайших подробностях то место, где только что побывал. Как настоящее воспоминание. Как будто это произошло с ним самим, и недавно. Весельчак, чаша, боль…

Эли встал перед ним на колени, прижал ладони к животу.

– Прости.

Прямо как…

–А что стало с мамой?

Эли неуверенно посмотрел на него и спросил:

– С моей?

– Нет…

Оскар умолк, представив свою маму у ручья, где она полоскала одежду. Только это была не его мама. Даже ни капельки не похожа. Он потер глаза и ответил:

– То есть да. Конечно. С твоей.

– Я не знаю.

– Но они же не могли…

– Я не знаю!

Эли обхватил живот руками так, что побелели костяшки пальцев. Плечи его поникли. Немного расслабившись, он ответил уже спокойнее:

– Я не знаю. Прости. Прости за все… за это. Я просто хотел, чтобы ты… не знаю. Прости. Это было глупо.

Эли был копией своей мамы. Тоньше, свежее, моложе, но… копией. Через двадцать лет Эли наверняка будет выглядеть точь-в-точь как та женщина у ручья.

Только не будет. Потому что через двадцать лет он будет выглядеть точно так же, как и сейчас.

Оскар тяжело вздохнул и откинулся на спинку дивана. Слишком много впечатлений. Легкая боль, покалывающая в висках, становилась все ощутимее, все сильнее. Слишком много… Эли встал:

– Я пойду.

Подперев рукой подбородок, Оскар кивнул. У него не было сил возражать или обдумывать свои действия. Эли снял халат, и взгляд Оскара снова упал на низ его живота. На этот раз он разглядел на светлой коже розовое пятно – шрам.

Как же он… писает? Хотя, может, ему и не надо…

Спрашивать он не стал. Эли сел на корточки возле пакета, развязал его и стал вытаскивать свою одежду. Оскар предложил:

– Можешь у меня что-нибудь взять.

– Да ничего.

Эли вытащил клетчатую рубашку. Темные пятна на голубом фоне. Оскар выпрямился. Головная боль стучала в висках.

– Слушай, ну хватит, возьми у меня…

– Не надо.

Эли начал натягивать на себя окровавленную рубашку, и у Оскара вырвалось:

– Это же отвратно, ты что, не понимаешь? Какой же ты отвратный!

Эли повернулся к нему, держа рубашку в руках:

– Ты правда так думаешь?

– Да.

Эли запихнул рубашку обратно в пакет.

– А что мне можно взять?

– Выбери там, в гардеробе. Бери что хочешь.

Эли кивнул и вошел в комнату Оскара в поисках гардероба, а тот тем временем сполз по спинке дивана, лег на бок и прижал руки к вискам, чувствуя, что они вот-вот лопнут.

Мама, мама Эли и моя мама, Эли, я. Двести лет. Папа Эли. Папа Эли? Тот мужик, который… Тот мужик.

Эли вошел в гостиную. Оскар открыл уже рот, чтобы что-то спросить, но при виде Эли тут же закрыл. На Эли было платье. Выцветший желтый сарафан в белую крапинку. Один из маминых нарядов. Эли разгладил его рукой.

– Ничего? Я специально выбрал тот, что похуже…

– Но это же…

– Я потом отдам.

– Ладно. Ладно.

Эли подошел к нему, сел перед ним на корточки, взял за руку.

– Слушай, прости. Я не знаю, что сказать…

Оскар махнул свободной рукой, чтобы тот перестал, и сказал:

– Ты слышал, что тот мужик сбежал?

– Какой мужик?

– Ну тот… который выдавал себя за твоего отца. С которым ты жил.

– И что с ним?

Оскар зажмурился. Перед глазами мелькали синие молнии. Цепь событий, восстановленная из газет, пронеслась перед ним, и он вдруг рассердился, вырвал руку и, стукнув себя кулаком по голове, выкрикнул, не открывая глаз:

– Хватит! Прекрати! Я все знаю, понял? Хватит притворяться. Хватит врать, у меня твое вранье вот где уже сидит!

Эли молчал. Оскар зажмурился, сделал вдох, выдох.

– Сбежал твой мужик. Его целый день уже ловят, только пока так и не нашли. Теперь ты все знаешь.

Пауза. Затем голос Эли над его головой:

– Где?

– Здесь. В Юдарне. В лесу. Где-то в Окесхуве.

Оскар открыл глаза. Эли поднялся на ноги и теперь стоял, зажимая ладонью рот и глядя на него распахнутыми от ужаса глазами. Платье было ему велико и висело мешком на узких плечах – он казался ребенком, взявшим без спроса мамино платье и теперь ожидающим наказания.

– Оскар, – произнес Эли. – Не выходи из дому. Когда стемнеет. Обещай, что не выйдешь.

Это платье. Эти слова. Оскар прыснул и, не сдержавшись, ответил:

– Ты прямо как моя мама.

Белка сбегает вниз по стволу вяза – и вдруг замирает. Звуки далекой сирены.

По Бергслагсвеген проносится «скорая» с включенной мигалкой и сиреной.

В «скорой» три человека. Лакке Соренсон сидит на откидывающемся сиденье, зажав в ладонях окровавленную, исцарапанную руку, принадлежащую Виржинии Линдблад. Санитар поправляет шланг, снабжающий тело Виржинии физиологическим раствором, чтобы сердцу было что качать, так как она потеряла много крови.