Томас Лиготти - Ноктуарий. Театр гротеска [сборник litres]

И ныне, думая о них – то есть воссоздавая их в своем воображении, – я отмечаю, что эти произведения, созданные в разных жанрах и техниках, обладали некоторыми чертами, которые всегда были одинаковыми и всегда подавались одинаково. Я был поражен, когда впервые начал замечать эти общие детали, потому как они повторяли ряд образов и понятий, которые я сам видел во время полетов своего воображения и, особенно, в минуты бреда, вызванного болезнью тела или чрезмерными душевными потрясениями.

В видениях я оказывался в месте, которое обладало качествами, с одной стороны, тропического ландшафта, а с другой, самой обыкновенной канализации. Что касается последней, то у меня возникало чувство огромного пространства, целой сети закручивающихся туннелей, охватывающих огромные расстояния в подземном мире туманной тьмы. Что же до тропической природы, то, казалось, все вокруг, в темноте, сочится и ферментирует, что в этих туннелях со всех сторон меня окружает плодящаяся жизнь, что она размножается и беспрестанно мутирует, словно распространяющаяся на глазах пленка плесени или разноцветный слизевик, совершенно неограниченный по форме и росту. Несмотря на то что яркие видения этой тропической канализации являлись снова и снова из года в год, в них я всегда оставался лишь сторонним наблюдателем, словно мне снился кошмар. Неизменным было и ощущение, будто что-то случилось в этом месте, какое-то странное событие, оставившее после себя эти образы, подобно следу из слизи. И именно после этого меня обычно охватывало некое чувство, и в голову приходила одна и та же идея.

Именно это чувство и сопутствующая ему идея столь ярко вспыхнули в моем разуме, когда остальные начали рассказывать мне о своих странных вечерах у Северини и показывать различные работы, на создание которых вдохновил их этот странный человек. Я рассматривал картины и скульптуры в мастерских художников, слушал музыку в клубах, читал тексты, ходившие по рукам, – и всякий раз образы тропической канализации оживали в моей голове, хоть и не с той интенсивностью, как в моменты болезненного бреда или слишком сильных эмоциональных потрясений. Одних названий этих творений хватило бы, чтобы спровоцировать то особое чувство и ту идею, что родились во время этих галлюцинаторных приступов. Идею, о которой я говорю, можно сформулировать по-разному, но обычно она появлялась в моем разуме в виде обыкновенной фразы или фрагмента, почти хорала, который переполнял меня отталкивающими и зловещими предчувствиями, идущими далеко за пределы следующих слов: органический кошмар. Эти предчувствия, лежащие в основе моей концепции (или же вдохновленные ей), будили названия художественных работ, основанных на общении с Северини, этих Экспонатов Выдуманного Музея.

Я не запомнил, какая конкретно работа носила то или иное название – картина, скульптура или песня – но я помню некоторые до сих пор. Например, такое легко всплывает в памяти – «Нет лица средь нас». Или вот, к примеру, «Оскверненные и рожденные». Ну вот – теперь они всплывают в памяти одно за другим: «Путь потерянных», «На вязких и святых землях, или Тантрические лекари», «В земле и экскрементах», «Черный шлейф бытия», «Шелуха в извержении», наконец «Нисхождение в Грибницу». Все эти названия, как сообщили мне мои коллеги и знакомые по художественному ремеслу, были взяты из отдельных фраз (или обрывков), произнесенных Северини во время его многочисленных приступов сноговорения.

Каждый раз, когда я слышал одно из этих названий и видел само произведение, носившее его, мне всегда вспоминалась тропическая канализация из моих лихорадочных видений. Мне даже казалось, что я вот-вот пойму, что произошло в том месте, какое чудесное или катастрофическое событие, тесно связанное с концептуальной фразой об «органическом кошмаре», там случилось. Однако эти произведения и их названия не давали мне ничего, кроме слабого предчувствия какого-то мерзкого и навязчивого откровения. А другие художники просто не могли пролить свет на это дело, коль скоро все, что они знали о прошлом Северини, было основано исключительно на его собственных бессмысленных или сомнительных утверждениях. Они не слишком хотели говорить об этом, но по их словам безумный человек, известный как Северини, о котором практически ничего не было известно, по своей собственной воле прошел то, что одни называли «эзотерической процедурой», а другие «незаконной практикой». Узнать, в чем состояла ее суть, было трудно, да и в то время я всячески давал понять, что не заинтересован в том, чтобы лицом к лицу встретиться с хозяином разрушенной хижины в болотистой глуши, которая еще и находилась далеко от города, где я жил. Однако, как полагали практически все, эта «процедура» или «практика», как ни назови, не имела ничего общего ни с лечением, ни с медициной. Скорее, это было нечто, связанное с оккультными или мистическими традициями, которые в самой могущественной своей форме могут существовать незаметно лишь в очень немногих уголках мира. Конечно, все это могло быть лишь прикрытием, организованным Северини или его учениками – а они уже стали его учениками, – или всеми вместе. Одно время я даже подозревал, что ученики Северини, несмотря на обилие их художественных работ и фантастических рассказов о посещениях хижины на болоте, тем не менее скрывали от меня какой-то жизненно важный элемент их новых впечатлений. Казалось, существует некая истина, о которой они знали, а я не ведал и в помине. А еще казалось, будто бы они хотят, чтобы в свой срок я также разделил с ними знание этой истины.

Мои подозрения о том, что всех остальных просто водили за нос, произрастали из достаточно субъективного источника. А именно – из моего воображения, благодаря которому я по рассказам тех, кто посещал хижину на болоте, воссоздал образ Северини. Мысленно я представлял, как они сидят на полу маленькой пустой лачуги, все вокруг освещает лишь дрожащее пламя свечей, которые они принесли с собой, выстроив их в круг, в центре которого возвышается фигура Северини. Он всегда говорил со своими учениками загадками и полунамеками. Во сне его голос менял тембр и даже, казалось, исходил из каких-то отдельных от тела источников – будто Северини практиковал чревовещание. Точно так же и его тело, как рассказывали одни, словно реагировало на колебания голоса. Эти телесные изменения, говорили другие, иногда были едва заметными, а порой кардинальными, но всегда неопределенными, – то была не ясная трансформация, а скорее разрушение всех анатомических особенностей и структур, и в результате всегда получалось что-то кривое и распухшее, словно перед посетителями появлялась живая куча пораженной болезнью глины или грязи, или вовсе нагромождение раковых опухолей, судорожно сокращающееся в мерцании свечей, которые освещали старую лачугу.