Томас Лиготти - Ноктуарий. Театр гротеска [сборник litres]

Эти преображения как голоса, так и тела Северини, объясняли мне остальные, были ему совершенно неподвластны и представляли собой спонтанный побочный эффект эзотерической процедуры или незаконной практики, проведенной над ним в некоем неизвестном месте, «возможно, где-то на Филиппинах». Теперь же его предназначение, уточняли третьи, выполнять все, что требовали от его плоти некие древние, бессмысленно-хаотичные силы; и даже его сознание, утверждали ученики, сделалось столь же аморфным и изменчивым, сколь телесная форма. Тем не менее когда мне перечисляли все эти особенности состояния Северини, ни один из рассказов не передавал весь ужас образов и процессов, которые они описывали. Благоговейный трепет – да; интерес – о да; щепоть сумасшествия – несомненно. Но страх? Увольте. Слушая их рассказы о той или иной встрече с Северини, я никак не мог понять, в чем, собственно, кроется весь кошмар. Они твердили, ссылаясь на одну из метаморфоз: обнаженные контуры его тела извивались, как клубок змей, подергивались, как масса только что вылупившихся пауков. Тем не менее внимая этим вычурностям, я сидел как сидел – относительно спокойно, воспринимая услышанное без всякого отвращения или возмущения. Возможно, я был слишком скован правилами приличия, которыми столь часто можно объяснить парадоксальные чувства (либо полное их отсутствие), равно как и непостижимые поступки (или отсутствие таковых). Но, когда я оставался дома один и начинал в воображении воссоздавать то, что услышал о представлениях Северини, меня ошеломляла их кошмарная сущность, и я даже несколько раз начинал бредить, одолеваемый жуткими образами тропической канализации и экзотических форм жизни, расползающихся повсюду, словно пустулы или нагноения.

Именно из-за несоответствия между моей публичной реакцией (или отсутствием реакции) на якобы объективную информацию обо всех делах Северини, которой я был завален, и моей частной реакцией (или гиперреакцией) на эту информацию, я, в конечном итоге, заподозрил, что меня обманывают, даже если и сам обманывал не меньше, чем все остальные. Затем я рассудил, что я не столько жертва обмана, сколько объект манипуляции – процесса обольщения, который приведет к моему полноправному посвящению в культ Северини. В любом случае я был убежден, что от меня утаили какой-то очень важный элемент, касающийся затворника с болота святого Альбана, – до тех пор пока не наступит благоприятный момент и я не буду готов встретиться лицом к лицу с истиной, в которой мне до сих пор было отказано, или в которой я сознательно отказывал себе.

Наконец дождливым днем, когда я работал один у себя дома (делая заметки по делу Северини), снизу позвонили. Голос в домофонной трубке принадлежал женщине по имени Карла – она была скульптором, и я едва знал ее. Я пригласил ее войти, она оказалась мокрой с ног до головы – на улице шел дождь, а ни плаща, ни зонтика при ней не было, хотя ее прямые темные волосы и черная одежда выглядели всегда одинаково, неважно сухими они были или влажными.

Я предложил ей полотенце, но она отказалась, заявив, что ей «нравится чувствовать себя такой вот – мокрой и больной». Что ж, ладно. Она пришла ко мне домой, чтобы пригласить меня на первый «коллективный показ» Экспонатов из Выдуманного Музея. Когда я спросил, почему было обязательно вручить это персональное приглашение прямо у меня дома в такой дождливый день, она ответила:

– Потому что выставка будет проходить у него, а ты никогда не хотел туда идти.

Я сказал, что серьезно подумаю над приглашением, и спросил:

– Это все, что ты хотела мне сообщить?

– Нет, – ответила она и запустила руку в карман своих узких промокших брюк. – Он лично просил меня пригласить тебя на выставку. Мы ему о тебе никогда не говорили, но он сказал, что всегда чувствовал – кого-то не хватает, и мы почему-то решили, что это ты. – Достав на свет божий сложенный в несколько раз листок бумаги, она развернула его и поднесла к глазам. – Я записала, что он сказал, – объяснила она, и поднесла прямо к лицу обмякшую и измятую записку, держа ее обеими руками. На секунду она взглянула на меня поверх нераскрытой страницы (тушь текла черными струйками по ее щекам), а потом принялась читать те слова, которые ее попросил записать Северини. – Итак, «Вы с Северини…» – да, он всегда говорит о себе в третьем лице, так вот: «Вы с Северини – симпатические…» – эм, прости, я не могу это прочитать. Было так темно, когда я писала, а тут еще и этот дождь. Ладно. «Вы с Северини – симпатические организмы». – Она потрясла головой, откинув несколько прядей мокрых волос, упавших ей на лицо, и глуповато улыбнулась.

– Это все? – хмыкнул я.

– Погоди, он просил, чтобы я все сделала правильно. Еще один момент. «Скажите ему, тропа кошмаров – путь к избавлению». – Она скомкала мокрую бумажку и засунула обратно в карман черных брюк. – Тебе это о чем-нибудь говорит?

Я честно сказал, что для меня эти слова – пустой звук, пообещал, что всерьез подумаю о посещении выставки у Северини, и проводил Карлу до порога, обратно в дождливую морось.

Стоит признать, я никогда не говорил ни с Карлой, ни с остальными о своих лихорадочных видениях с тропическими канализациями и возникающей концепцией «органического кошмара». Я никому об этом не рассказывал, думая, что все это – мой личный ад, в чем-то уникальный. До того дождливого дня я считал лишь совпадением то, что произведения, вдохновленные Северини, равно как их названия, вызывали во мне ощущения и предчувствия моих лихорадочных видений. Но вот Северини послал мне через Карлу сообщение, о том, что мы с ним – «симпатические организмы», и что «тропа кошмаров – путь к избавлению». Долгое время я мечтал освободиться от страданий, причиняемых моими припадками, от образов и ощущений, что сопровождали их, – ужасных образов и видений, в которых всякая жизнь, включая мою, была не более чем плесенью или скоплением бактерий, гигантским слизевиком, который подрагивая перекатывается по поверхности этой планеты (и, весьма вероятно, других тоже). Любое избавление от такого кошмара, думал я, потребует самых радикальных (и эзотерических) процедур, самых чуждых (и незаконных) практик. В конечном счете, я стал верить в то, что всякий путь к избавлению мне закрыт. Он казался мне слишком хорошим (а может, напротив, слишком плохим), чтобы быть правдой, но, на диво, несколько слов Северини, озвученных Карлой, сделали из скептика вроде меня человека надеющегося. В один миг вся картина вещей сменилась. Теперь я был готов предпринять первые шаги к исцелению; по правде говоря, сама мысль о том, что я сдамся и в этот раз, казалась невыносимой. Я должен был найти выход, какие бы процедуры или практики для этого ни потребовались. Северини уже прошел их – в этом я был убежден – и мне нужно было знать, куда же они его привели.