Томас Лиготти - Ноктуарий. Театр гротеска [сборник litres]

Вопреки кривлянью и жеманному тону старого крикуна, смысл его слов отдавался в такт с пережитым мной в комнате, а также с моим восприятием глубоких изменений в северном приграничном городе этим днем. Поначалу я вообразил преподобного Корка духом умершего, того, кто «исчез» по вполне естественным причинам. Исходя из этого, я счел себя жертвой привидения, являющегося в большом коммунальном доме, где, несомненно, тем или иным способом окончили жизнь многие постояльцы. Такая метафизическая опора удачно пристраивалась к моему недавнему опыту и не противоречила тому, о чем мне поведали в переулке, пока сумерки превращались в глубокий вечер. Я и в самом деле был здесь, в городе у северных рубежей вместе со старым крикуном, а вовсе не там, в стране мертвых с преподобным Корком, бесноватым пастырем.

Но пока тянулась ночь, и я общался с прочими городскими жителями, обитавшими здесь куда дольше моего, стало очевидно, что преподобный Корк, чей голос «наставлял» меня прошлой ночью, и не был мертв, в обычном понимании слова, и не состоял среди тех, кто недавно «исчез», а многие из них, как я узнал, отнюдь не исчезали неким таинственным способом, а просто уехали из северного приграничного города, никого не ставя в известность. Судя по болтовне нескольких кликуш или пройдох, они свершили свой поспешный исход из-за того, что «увидели знаки», прямо как я увидел кожистый люк, доселе не подозревая о его существовании в моей квартире.

Этот люк, который с виду вел в подвал дома, где я жил, принадлежал к самым распространенным из так называемых «знаков», хоть я и не признал его тогда таковым. Все они, как исступленно признавали многие, служили воротами или проходами и обозначали своего рода порог , который следовало бы не только не переступать, но даже к нему не приближаться. В основном эти знаки приобретали форму разнообразных дверей, в особенности таких, какие можно найти в труднодоступных местах, вроде миниатюрной дверце в чулане для метел или на внутренней стене камина, или даже тех, что похоже не вели в какое-то осмысленное пространство, как крышка люка на первом этаже дома, где нет подвала и никогда не было помещений, куда можно попасть этим путем. Я услышал и о других «пороговых знаках», включая оконные рамы самых невероятных расположений, лестницы, вившиеся глубоко под фундамент или уходившие под землю у пустых тротуаров, и даже проходы к прежде неизвестным улицам, с узкими калитками, которые открывались и призывно покачивались.

Еще, по сведениям разбиравшихся в подобных вещах, все эти знаки проявлялись отчетливо и выделялись внешним видом – совсем как покоробленный и кожистый вид крышки люка в моей квартире, не говоря о его углах и форме, которые резко выпячивались, не сочетаясь с окружением.

Несмотря на это были и такие люди, кто по разным причинам игнорировал знаки, или не могли противиться соблазну порогов, что повыскакивали накануне в самых непредвиденных местах города у северных рубежей. К ним, судя по всему, принадлежал и преподобный Корк, бесноватый пастырь – он исчез подобным способом. Теперь, когда вечер вырос в ночь, полную бриллиантовых звезд, стало ясно – я не был жертвой привидения , как предполагал ранее, а действительно столкнулся с феноменом совсем другого сорта.

– Преподобный пропал во время последних исчезновений, – сказала пожилая женщина, чье лицо едва виднелось при свечах, освещавших огромный, звенящий эхом вестибюль закрытой гостиницы, где некоторые из нас собрались после полуночи. Но кто-то затеял спор с этой пожилой дамой, или как он ее назвал: «старой дурой». Пастырь, заявил он, другой буквально этими словами: был старым городом . С фразой «старый город» я столкнулся впервые, но прежде чем успел осмыслить ее значение или подтекст, она подверглась метаморфозе в устах собравшихся после полуночи в вестибюле закрытой гостиницы. Пока человек, обозвавший пожилую женщину дурой, продолжал вести речь о старом городе, где преподобный Корк обитал, или откуда происходил, эта дама с парой тех, кто к ней примкнул, заговорили про другой город.

– Людей из другого города не бывает, – бросила женщина человеку, обозвавшему ее дурой. – Есть только те, кто в другом городе исчезают, и среди них бесноватый пастырь, преподобный Корк. Может он и был чудаком и пройдохой, но никто не назвал бы его бесноватым до его исчезновения в люке, в той комнате, где этот джентльмен, – молвила она, ссылаясь на меня, – слышал его наставительную проповедь не далее прошлой ночи.

– Старая дура, – сказал другой человек, – на том самом месте, где расположен наш северный приграничный город раньше стоял другой город… до того дня, пока не исчез, а с ним и все, кто в нем жил, включая бесноватого пастыря, преподобного Корка.

Потом кто-то еще, зарывшийся в подушки на старом диване вестибюля, добавил:

– Это был бесноватый город , населенный бесовскими сущностями всех мастей, они-то и сделали его незримым. А нынче они разбросали свои пороги , чтоб заманить очередную партию наших, а мы не хотим жить у каких-то там несносных бесов вместо нашего города у северных рубежей.

Невзирая на это, пожилая дама и те, кто к ней примкнул, настойчиво твердили не про старый город или же незримый бесноватый город , а про другой город, какой, согласились они все, никогда не возникал в реальности, а являлся метафизическим фоном хорошо нам знакомого северного приграничного города, и именно туда влекло многих из нас, именно там мы хотели окончить свою жизнь. Какие бы в ходе спора ни приводились факты, одна мысль снова и снова стучала в моем разуме: обрести покой невозможно, покоя попросту нет и не важно, где вы решили укрыться. Даже в северном приграничном городе, хаотично чудном и порочном, существовали хаос и безумие куда сильнее и больше тех, о которых знали местные жители и которые могли представить. Где есть хоть что-нибудь, там безумие и хаос дойдут до такой степени, что с ними нельзя будет ужиться, и это лишь вопрос времени, когда ваш мир, каким бы вы его не представляли, будет подточен, если не полностью опустошен, миром другим.

В течение поздних ночных часов велись споры, строились теории и давались меткие оценки о призрачных городах и материальных порогах, убавлявших постоянное население северного приграничного города – они как позволяли людям исчезать в труднодоступных дверях и окнах, спускаясь по спиральным лестницам или зайдя на призрачные улицы, так и вынуждали покинуть город, ведь по некой причине он становился для людей, или лишь казался для них таковым, совершенно иным по сравнению с тем местом, которое они знали, или за которое принимали его раньше. Сошлись ли в конце концов стороны в своих противоречивых взглядах или нет, я так и не узнаю, поскольку покинул закрытую гостиницу, пока обсуждение было еще в разгаре. Но я не вернулся в свою квартиру в одном из старейших районов города. Вместо этого я побрел за городскую черту, на кладбище, расположенное на вершине холма, и встал среди надгробий, пока не пришло утро, столь же холодное и пасмурное, как и то, перед ним. Теперь я знал, что не умру в северном приграничном городе ни от жестокого несчастного случая, ни от продолжительной болезни, ни даже от собственных рук, а значит, меня не похоронят на вершине холма, где этим утром я стоял и смотрел на место, в котором так долго жил. Я уже побродил по улицам города у северных рубежей в последний раз – оказывается, они стали совершенно иными, не такими, какими были или казались ранее. И это единственное, в чем был уверен мой разум. Минуту я размышлял, не вернуться ли в город, отыскать новые пороги и переступить через них, пока все они опять таинственно не исчезли, чтобы я исчез вместе с ними и попал в другой город, или же в старый город, где, может, еще найду то, что в северном приграничном городе, похоже, потерял. Возможно, там – на обратной стороне – есть что-то наподобие тупиковой улицы, где мне сказали «Когда услышишь пение, то знай, уже пора». И мне не удастся умереть в городе у северных рубежей, равно как я не смогу его и покинуть. Такие мысли, конечно же, способствовали хаосу и безумию. Но я две ночи не спал. Я устал, и каждая сломанная мечта во мне отзывалась болью. Пожалуй, придет день, и я отыщу новый город, в новом краю, где покончу со всем, или хотя бы дождусь кончины в безысходном бреду. А сейчас настала пора молча уйти.