Томас Лиготти - Ноктуарий. Театр гротеска [сборник litres]

За фигурой предводителя поспевали другие, в их числе команда оборванцев – эти были впряжены, как тягловый скот, и тянули длинные щетинистые канаты. Они тоже исчезли из виду, а их веревки мотались, провисая, за ними. Повозка, к которой громадными крючьями крепились канаты, выкатилась на сцену. Непомерные деревянные колеса с отчетливым треском дробили под собой мостовую. Это была в некотором роде платформа, по ее периметру торчали деревянные жерди, образуя прутья клетки. Сверху деревянные прутья ничто не прихватывало, поэтому они покачивались по мере движения парада.

На прутьях висели и гремели разнообразные предметы – беспорядочно привязанные к ним всякими шнурами, ремнями и бечевой. Я увидел маски и башмаки, бытовую утварь и голых кукол, большие выбеленные кости и скелеты мелких зверьков, бутылки из цветного стекла, собачью голову с ржавой цепью, обернутой вокруг шеи, разные мусорные ошметки и прочие вещи без имени, и все колотилось друг о друга с бешеным ритмом. Я смотрел и слушал, как нелепая повозка ползет мимо меня по улице. За нею никто не шел – похоже, загадочный парад заканчивался, и теперь только кошмарный шум затихал поодаль. А потом сзади меня окликнули.

– Что это вы здесь делаете?

Я повернулся и увидел немолодую толстуху, вышедшую из тени проулка между двух высоток. Она носила богато украшенную шляпу с широкими полей, почти закрывавшими ей плечи, ее и без того обширный облик прирастал слоями шарфиков и шалей. В дополнение тело отягощали несколько ожерелий, которые петлями висели на шее, и ряд браслетов на пухлых запястьях. На толстых пальцах каждой руки красовались вульгарные кольца.

– Я смотрел парад, – сказал я ей. – Но не разглядел, что там внутри клетки или как она зовется. Кажется, она была пуста.

Какое-то время женщина смотрела на меня, пристально изучая мое лицо, и вероятно, догадываясь о том, что я совсем недавно прибыл в северный приграничный город. Потом она представилась миссис Глимм, и сказала, что держит доходный дом с меблированными комнатами.

– Вам есть, где остановиться? – спросила она настырно-требовательным тоном, а потом добавила, мельком подняв глаза к небу. – Скоро, поди, стемнеет. Дни все короче.

Я согласился пойти за ней, в ее меблированные комнаты. По пути спросил ее про парад.

– Это просто чушь, – ответила она, пока мы шли по темным городским улицам. – Вы такие видели? – спросила она, передав мне скомканную бумажку, которую вытащила из-под шарфов и шалей.

Разгладив лист, вложенный миссис Глимм в мои руки, я попытался в тусклых сумерках прочесть, что было на нем напечатано.

Наверху страница была озаглавлена большими буквами: МЕТАФИЗИЧЕСКАЯ ЛЕКЦИЯ 1. Ниже располагался короткий текст, и я прочел его про себя, пока шел за миссис Глимм. Сказано было, – начинался текст, – что подвергнувшись неизбежным испытаниям – экстатически-возвышенным или бездонно-гнетущим – нам полагается сменить имена, ибо мы стали не те, кем были прежде. Но вместо этого выполняется обратный закон: имена наши сохраняются и после того, как все напоминающее о том кем мы были или считались, полностью исчезнет. Хотя там, по сути, ничего и не было – лишь пара сомнительных воспоминаний и устремлений, что плывут в воздухе, как снежинки нескончаемой бесцветной зимой. И вскоре опускаются вниз и оседают в холодной, безымянной пустоте.

Прочтя эту короткую «метафизическую лекцию», я спросил у миссис Глимм, откуда она взялась.

– Да ими усыпан весь город, – ответила та. – И вечно везде один вздор. Мое личное мнение – такие вещи делам во вред. Почему я должна подбирать постояльцев, околачиваясь на улице? Но пока они мне платят, я готова разместить их в любой обстановке, в любом виде, как им будет угодно. Помимо пары доходных домов, которыми я управляю, у меня есть полномочия помощницы гробовщика и постановщицы в кабаре. Вот и пришли. Проходите – там вам помогут. А меня сейчас ждет другая встреча. – С заключительными словами миссис Глимм двинулась по улице, с каждым шагом позвякивая украшениями.

Меблированные комнаты миссис Глимм находились в одной из нескольких крупных построек на этой улице, каждая из них имела сходные с другими черты, и всеми, как я выяснил уже после, так или иначе владело или заведовало одно лицо – да-да, миссис Глимм. Вдоль улицы, почти с ней сливаясь, стояла вереница высоких и совсем безликих домов с казенными фасадами из бледно-серой известки и огромными темными крышами. Несмотря на вполне широкую проезжую часть тротуары перед домами были настолько узки, что крыши нависали над мостовой и внушали чувство замкнутости, как в туннеле. Все эти дома должно быть приходились родней моему детскому обиталищу, а я слышал, один раз его описали как «архитектурный плач». Эта фраза и пришла мне на ум, пока я оформлял себе комнату у миссис Глимм и требовал окна на улицу. Когда я устроился в своих апартаментах – на деле в единственной и совсем недешевой спальне – то встал у окна и принялся глазеть на улицу серых бесцветных домов, которые образовывали какое-то шествие, застывшую погребальную процессию. Я повторял слова «архитектурный плач» снова и снова, пока усталость не прогнала меня в постель, под несвежие одеяла. И перед тем, как уснуть, я вспомнил – это был доктор Зирк, он часто навещал дом моего детства и описывал его этой фразой.

Итак, засыпая в недешевой спальне доходного дома миссис Глимм, я думал о докторе Зирке. И не только потому, что именно он назвал «архитектурным плачем» облик дома моего детства, столь похожий на постройки с высокими крышами на этой улице серых домов в северном приграничном городе, но также, и даже в первую очередь от прочитанной ранее краткой метафизической лекции – она напомнила мне ту давнюю речь, те бормотания доктора, когда тот сидел на моей кровати и корпел над немощью, которая тянула из меня жизнь и всяк считал, что я помру очень юным. Лунный лучик едва освещал сквозь окно пустынную, как во сне, комнату вокруг меня, и, лежа в постели под несвежими одеялами, в этом странном месте, я вновь почувствовал вес кого-то, кто сел на мою кровать и склонился над моим внешне спящим телом, успокаивая невидимыми жестами и мягким голосом. Я, как в детстве, притворялся, будто сплю, и услышал слова второй метафизической лекции. Их доносил вкрадчивый шепот, в медленном и звучном ритме:

– Нам стоит возблагодарить скудость познания. Она настолько сужает наш взгляд на вещи, что дает возможность испытывать к ним кое-какие чувства. С какой стати мы стали бы отзываться на что угодно, если разумом осознавали бы… все? Но рассеянный, легковесный ум постоянно становится жертвой авантюры сильных чувств и эмоций. И без неизвестности, которую порождают сумерки невежества – наше бытие в качестве существ, подвластных собственным телам и попутному им безумию – кто бы заинтересовался вселенским спектаклем настолько, чтобы выдавить слабый зевок, не говоря о более резких проявлениях чувств, тех, что окрашивают в небывалые цвета этот мир, состряпанный по сути из оттенков серого на фоне кромешной черноты?