Томас Лиготти - Ноктуарий. Театр гротеска [сборник litres]

– Ее тело так и не нашли.

– Не нашли, – ответил я.

– Даже руку, – проговорил он, явно не нуждаясь в ответе. И снова я все подтвердил.

На этом наша беседа прервалась, Крамм погрузился в молчание. Когда я покидал его тем утром, он отрешенно озирал сырые и блеклые парковые угодья – словно замкнувшись, тайком внимал какому-то звуку или далекому отголоску. Больше я не никогда его не видел.

Порою по ночам мне трудно уснуть, и я вспоминаю торгового агента, мистера Крамма – и наш разговор в парке. Еще я думаю о миссис Пик и ее доме в восточной части города у северных рубежей, в котором я когда-то жил. В такие минуты кажется, будто я сам слышу легкий динь-дон колокольчиков в ночной черноте, и мой разум влечет в скитания за безрассудной мечтой, принадлежащей не мне. Вероятно, в конечном счете, ей не суждено принадлежать никому, сколько бы людей – в том числе торговых агентов – она не покорила.

Задолго до того, как я прознал о существовании города у северных рубежей, я полагал, будто каким-то образом уже поселился в том отдаленном и заброшенном месте. Это заявление подкрепляет сколь угодно различных примет, хотя некоторые из них могут показаться несколько неуместными. Довольно важные из них проявлялись в моем детстве, в те вялые и бесцветные годы, когда из меня тянула жизнь та или другая немочь. Именно тогда, на ранней ступени созревания, глубоко во мне отпечаталось влечение к зиме, ко всем ее граням и проявлениям.

Ничто не казалось мне естественнее, чем тяга следовать путем занесенной метелью крыши или столба в ледяной короне, учитывая, что и я, недужный, представлял пример зимнего прозябания. Бледный, я лежал на кровати под толстыми одеялами в ознобе, мои виски холодили блестящие сосульки лихорадочного пота. Сквозь заиндевелые окна спальни я с набожным благоговением следил, как блеклые зимние дни сменяют слепые зимние ночи.

Я ясно осознавал возможность, как это представлял мой юный ум, «ледяного переселения». Потому я осторожничал, даже при частых расстройствах сознания, и никогда не потакал заурядному сну, разве только тогда, когда в грезах прокладывал путь в края, где летевшие мимо ветры уносили меня в пустоту бесконечного замерзания. Никто не ждал, что жизнь моя окажется долгой, даже заботившийся обо мне целитель, доктор Зирк. Вдовец сильно средних лет, этот доктор вроде бы искренне и настойчиво старался обеспечить сносное бытие живым мощам на своем попечении. Однако с первого знакомства я почуял, что и его тайно влечет к самым дальним и заброшенным обиталищам зимнего духа, а значит, он тоже был связан с городом у северных рубежей. Всякий раз, когда он обследовал меня на постели, то множеством знаков и жестов выдавал себя рьяным приверженцем этого неутешительного вероучения. Его жесткие с сединой волосы и борода, клочковатые остатки прежней пышности, истончались весьма сходно с нагими, обледенелыми ветвями за моим окном. Его зернистое лицо морщинилось, напоминая мерзлую землю, тогда как глаза затягивали мглистые небеса декабрьского полудня. А от пальцев исходил холод, когда они ощупывали мое горло или мягко надавливали на глаза под веками.

Однажды, по-видимому сочтя, что я сплю, доктор Зирк приоткрыл степень своей осведомленности о нелюдимых таинствах зимнего мира, пусть и излагал лишь загадочные обрывки, волновавшие его утомленную душу. Голосом холодным и чистым, как арктический ураган, доктор отозвался о «подвергавшихся неизбежным испытаниям», так же как и упомянул «абсурдный разрыв правильного хода вещей». Его слова торжественно и трепетно озвучили понятия «надежда и ужас», раз и навсегда обнажив истинную природу этого «долгого бесцветного ритуала существования», а затем низринулись к «просветлению в пустоте». Показалось, что он обратился прямо ко мне, когда с тихим придыханием произнес: «Чтобы покончить со всем, куколка, на твой лад. Дверь захлопнется быстрым рывком, а не станет омерзительно потихоньку сужаться. Если доктор сумеет показать тебе дорогу к спасению в холоде…» Я почувствовал, как от смысла и интонации этих слов у меня дрогнули ресницы, и доктор Зирк мгновенно замолчал. И тут же в комнату вошла моя мать, дав мне повод изобразить пробуждение. Но я так никогда и не предал то доверие или опрометчивость, с которыми открылся мне доктор.

Как бы то ни было, прошло много лет, прежде чем я впервые приехал в город у северных рубежей, и там начал понимать исток и смысл бормотания доктора Зирка в тиши того зимнего дня. Я сразу подметил близкое сходство этого города с зимними краями моего детства, даже пусть время года сейчас слегка выбивалось из сравнения. В тот день совершенно все – улицы и считанные прохожие на них, витрины магазинов и скудный выставленный товар, невесомые мусорные обрывки, едва оживляемые полудохлым ветром – все выглядело как если бы из него выжали все краски, словно под самым носом у целого города только что полыхнула чудовищная фотовспышка. И почему-то за унылым фасадом я чутьем усвоил то, что описал про себя как «всепроникающая аура места, готового стать пристанищем для бесконечной череды бредовых событий».

И здесь, определено, правило бал бредовое настроение, и все перед моим взором зыбко мерцало, словно сквозь тонкий свет в комнате больного, сквозь невещественную дымку, искажающую, никак не затемняя, предметы за собой или внутри себя. На улицах города я ощущал дух волнений и беспорядков, словно состояние умопомрачения было лишь прелюдией к грядущему адову разгулу. Я услыхал какой-то неопределенный стук, понемногу близящийся грохот, и укрылся в узком проулке между двумя высотками. Приютившись в темном, укромном уголке, я наблюдал за улицей и слушал, как усиливается безымянный шум. То была мешанина из лязга и скрипа, стона и треска, глухой бой чего-то неизвестного, ощупью продвигавшегося сквозь город, хаотичное шествие, парад в честь некоего особо выдающегося бреда.

Улица, что просматривалась мной сквозь просвет между зданиями, уже полностью опустела. Я различал одни лишь расплывчатые пятна высоких и низких построек, которые, казалось, немного подрагивали от нарастающего шума – парад приближался, хоть я и не понимал с какой стороны. Бесформенный грохот словно окутал все вокруг меня, и тут вдруг я увидел шествующего по улице человека. В свободных белых одеяниях, с головой как яйцо, безволосой и белой наподобие теста, похожий на клоуна, он двигался одновременно обыденно и изнуренно, словно шагал под водой, либо против сильного ветра, и волнистыми движениями рук с бледными ладонями выписывал в воздухе причудливые узоры. Казалось, прошла вечность, пока он не исчез из вида, но прежде он повернулся и всмотрелся в проулок, где я притаился, и на белом, намазанном лице проступило выражение спокойной злобы.