Томас Лиготти - Ноктуарий. Театр гротеска [сборник litres]

Куиссер утверждал, что его родителям, похоже, нравилось наблюдать, как он сидел, объятый страхом, перед Конферансье, – до тех пор, пока просил их вернуться к машине, не в силах больше этого вынести. Но вместе с тем сам персонаж – непохожий ни на один ярмарочный образ из всех, что Куиссер мог припомнить, – буквально завораживал его: одетый в длинный плащ, касающийся грязного пола небольшой сцены, и старый цилиндр с торчащими из-под полей жесткими рыжими волосами, такими мерзкими на вид, словно в них кишели паразиты. Когда я спросил, не мог ли это быть парик, Куиссер, тщательно перебирая воспоминания, смерил меня снисходительным взглядом, как бы подчеркивая: не ты там был, не тебе судить, я своими глазами видел эти космы, выбивающиеся из-под старой шляпы. Кроме волос, единственное, что еще могли видеть зрители, как отметил Куиссер, – это пальцы Конферансье, которые казались деформированными, какими-то скрюченными, похожими на клешни бледно-зеленоватого цвета. Сама поза этого безвестного артиста, на взгляд Куиссера, была рассчитана на то, чтобы держать зрителя в напряжении – в любой момент он мог неожиданно развернуться и встретиться с аудиторией лицом к лицу, взмахнув крыльями плаща, зажатыми в заплесневелых пальцах, и высоко взметнув руки. Но Конферансье не двигался. Правда, порой – если Куиссеру это не мерещилось – он чуть склонял набок голову, либо левее, либо правее, как бы стращая тем, что вот-вот повернется вполоборота и скажет «ку-ку». Но то, вероятней всего, была лишь иллюзия: Конферансье сохранял абсолютную неподвижность – зловещий манекен, чье мертвенное оцепенение вызывало самый бурный отклик воображения.

– До чего же мерзкое притворство, – пробормотал Куиссер и замолчал, допивая вино.

– А что, если бы он обернулся к зрителям? – спросил я и, ожидая ответа, пригубил чай с мятой, хотя пользы от него, видимо, не было никакой, но и вреда желудку он не причинял. Потом закурил легкую сигарету. – Эй, ты меня слышишь?

Куиссер смотрел на сцену в другом конце зала Алого Кабаре.

– Сцена не изменилась, – сказал я довольно резко. Несколько посетителей за ближайшими столиками обернулись и посмотрели на меня. – Те же панели. Те же рисунки на них.

Куиссер нервно играл опустевшим бокалом.

– В юности, – сказал он, – я несколько раз видел Конферансье за пределами ярмарки, так сказать, не в привычной обстановке.

– Мне кажется, я уже сегодня наслушался твоих историй, – прервал я его, держась рукой за больной живот.

– Прости, что? – переспросил Куиссер. – Ты ведь их тоже помнишь, эти ярмарки? Что-то такое смутно вспоминается? Я так и думал, что ты их вспомнишь!

– Знаешь, – ответил я ему, – я услышал достаточно об этих твоих ярмарках, чтобы понять, к чему ты клонишь.

– В каком это смысле – к чему я клоню? – спросил Куиссер, по-прежнему глядя на сцену в глубине зала.

– Ну, взять хотя бы все эти твои гипотетические воспоминания о Конферансье – сейчас ты начнешь рассказывать, как видел его много раз и в разных местах. Может, где-то на школьном дворе – он стоял к тебе спиной. Или на другой стороне оживленной улицы, но когда ты переходил дорогу, его там не оказывалось.

– Да… что-то вроде того.

– Ну а потом ты расскажешь, что не так давно Конферансье мерещился тебе в случайных отражениях, в витринах магазинов, в зеркале заднего вида твоей машины.

– Да, это похоже на твой рассказ.

– В каком-то смысле да, – сказал я, – а в каком-то нет. Тебе казалось, что стоит Конферансье повернуть голову и взглянуть на тебя, как произойдет что-то ужасное, например, ты умрешь прямо на месте от страшного шока.

– Да, от невыносимого ужаса, – поддакнул Куиссер. – Но самое странное я тебе еще не рассказал. Ты прав – в последнее время его фигура стала мерещиться мне то тут, то там, так же, как мерещилась в детстве. Но самое странное, что я точно помню, что видел его в самых разных местах еще до того, как впервые увидел это представление на ярмарке.

– Знаешь, по-моему…

– Что – по-твоему?

– …по-моему, никаких бензозаправочных ярмарок не существует. Их вообще никогда не было. Никто о них не помнит – потому что их никогда не существовало. Сама эта идея – абсурдна.

– Но со мной были родители.

– Верно – твой умерший отец и твоя помешанная мать. Ты помнишь, чтобы хоть раз разговаривал с ними об этих заправочных станциях, при которых, по-твоему, водились такие ярмарки?

– Нет. Не помню.

– Потому что ты никогда не бывал с ними в таких местах. Сам подумай, это же смешно: покупая бензин на какой-то богом забытой станции, ты вдруг получаешь право бесплатно посетить парк сломанных аттракционов. Миниатюрные копии качелей, сотрудники заправки, выходящие на сцену?

– Но не Конферансье, – не преминул отметить Куиссер. – Он никогда не работал на заправках.

– Конечно, не работал. Потому что он – иллюзия. Все эти ярмарки – чудовищный обман, наваждение, хотя и очень особенное.

– И что в нем особенного? – спросил Куиссер, все так же бросавший украдкой взгляд в направлении сцены.

– Это явление не психологического характера – если ты думал, что я это имею в виду. Такие вещи меня не интересуют. Вот когда кто-то страдает от магических наваждений – это другое дело. Если быть более точным, когда кто-то страдает от магии искусства, это – особо интересно. Ты хоть знаешь, когда началось это наваждение?

– Что-то я не улавливаю…

– Все просто. Как долго тебя преследуют эти образы, вся эта чушь про ярмарки и особенно про этого персонажа, которого ты зовешь Конферансье?

– Я же сказал: по моим ощущениям, пусть они и кажутся тебе абсурдными, он являлся мне с детства. Если память мне не изменяет…

– Конечно, это абсурд. Ты в плену наваждения.

– То есть мой Конферансье – наваждение, в отличие от твоей … как ты сказал?..

– Магии искусства. Как только ты попал к ней в плен, тебя тут же начала преследовать эта иллюзия – ярмарки, аттракционы и так далее.

– И когда же это началось?

– Как только ты оскорбил алую старуху. Назвал сумасшедшей бездарностью. Я тебя предупреждал, у нее такие связи, о которых ты понятия не имеешь.

– Но я-то говорю о том, что началось еще в детстве и что преследует меня всю жизнь! А ты о том, что было пару дней назад.

– Вот в этом и есть главный обман. Обратившись к магии искусства, она наслала на тебя худший вид наваждения – что-то вроде ретроактивной галлюцинации. Не ты один пострадал в последние дни, недели и даже месяцы. Все вокруг ощутили угрозу от ее магии. Правда, я узнал обо всем слишком поздно. Ты знаешь, что такое эта твоя ретроактивная иллюзия, но ты даже не представляешь, что такое тяжелое расстройство желудка. Я сижу здесь, в клубе алой старухи, пью мятный чай, который приносит официантка, близкая подруга хозяйки, я надеюсь, что чай – просто плацебо для желудка, в то время как все может обернуться по-другому. Может статься, это только усугубит мою болезнь… или даже преобразует ее, согласно правилам магии, в нечто более серьезное, более странное. Да и потом, алая старуха не одна такая, вокруг нас полно людей, практикующих такую магию. Они атакуют нас неожиданно, как туман в море. Многие в этом тумане теряются. Оглянись, присмотрись к лицам присутствующих: кругом полно жертв, и ты – одна из них. У алой старухи немало врагов, но и сильных союзников – не меньше. Я не могу точно сказать, кто это. Есть некие группы, специализирующиеся на такой магии, спору нет, но, знаешь ли, несколько наивно с уверенностью заявлять: да, есть такая шайка иллюминатов, или ученые-эзотерики, вы же знаете, как много их развелось в наши дни.