Татьяна Мастрюкова - Болотница [litres]

– Да пес его. Здоровущий, никого к себе не подпускал же. Побаивались его, хотя он не трогал, не лаял никогда, нет.

– В Анцыбаловке вообще никто не лает, – буркнула Галка.

– Да, это удивительно! Такая тишина стоит! – подтвердила я.

– Да ничего ж удивительного, – снова отмахнулась старушка, но объяснять свои слова не стала.

– И что стало с этим Пиратом?

– Кто ж его знает, псину. Сгинул. Его ж к себе брать побоялись, уж больно суровый зверь. Подкармливали, но брезговал он, не ел. Не приучен же. А где питался, не понять. В лесу охотился, должно быть. А потом как-то враз пропал. Может, пошел хозяина искать. Собаки – они ж верные. Как раз пропал перед приездом лоскатухинского племянника-то, который наследник же.

– Погодите-ка, вы же говорили, что у Евгения Лоскатухина не было домашних животных и жил он один. А теперь, оказывается, не один, а с собакой.

– Так разве ж это скотина или кура? Скажешь тоже! Это ж почти как человек ему был. Он его кутенком на болоте-то и выловил же. С мешка прямо и снял, в котором помет топили. Остальных-то утянуло, а энтова успел, стало быть, да.

– А чего Лоскатухин на болоте делал? – удивилась я.

– Смотрел. У них все смотрели же, Лоскатухины-то.

– Что смотрели? – не унималась я.

Бабка проговорила неохотно, будто через сито цедила:

– Да место-то ваше гнилое, поганое. Всегда ж было, потому и Анцыбаловка.

– Анцыбал – это ж черт болотный, – подсказала мне Галка, видя мое недоумение.

Старушка сверкнула на нее глазом, быстро, как-то по-птичьи перекрестилась, и девчонка опять замолчала.

– Говорю ж, всегда нечисто было. На моей памяти пять раз же деревня вымирала, да власти-то завсегда заново селили. Мол, чем новые дома справлять молодежи, дешевле старые же использовать. Никто ж понять-то не мог, куда семьями съезжают. И работа была, и хозяйство наладили, и нате вам. Только Лоскатухины там и жили. Как дома Лоскатухин, который самый старший мужик, так в Анцыбаловке житье налаживается. Как уезжает – в армию там или куда еще мужиков отправляли, на работы какие, – так наперекосяк все. Дед Евгений последний же был. Батя его инвалид был одноногий, когда совсем плох стал, пока сын не вернулся, даже в Зеленово не ездил, только же к лесу доковыляет и обратно. А как Евгений-то вернулся с армии, так сразу же дядя Петро и преставился. Ослобонился, значит. – Старушка покачала головой, будто осуждая его за это. – Лоскатухиных уж и язычниками прозывали, и антихристами…

– Атеистами, – подсказала Галка.

– Только ж не были они ни теми, ни теми.

– А кем были?

– Кто его знает, как же это прозывается… Не дозорные, не сторожа… Только ж дело свое знали. Тута когда помещик же еще был, то вместо наказания в Анцыбаловку ссылал. Добрый был человек. Считай, человека-то судьбе предоставлял. Места-то у нас же знатные, кто работать хочет, тот живет припеваючи. Да и лодырю перепадет. А тут уж… Все под Богом ходим. Ну и как с Лоскатухиным договоришься, конечно. Они же суровые были, проступков не спущали.

Я еще раз оглядела видавшую много поколений Галкиной семьи комнату и задала сам собой напросившийся вопрос:

– Если Лоскатухины жили чуть ли не с самого основания деревни, то почему у них такой небольшой дом? И выглядит он гораздо новее вашего!

– А, это тоже история. Как дядя Петро-то помер и Евгений один остался, он же сразу, стало быть, старый дом отцовский, родовой, и снес же. А тот же еще крепкий был, широкий, для всей семьи, как раньше строили. И не пожалел же родного гнезда, и бревна не оставил. Пригнал каких-то мужичков с других деревень, матерьялы они с тех мест привезли, наш лес не трогали, и срубили новый дом. Все ж еще удивлялись, что первым делом-то подвал-то старый засыпали же и новый рыть не стали.

Так что дом-то, считай, на одного же Евгения строился, будто он сразу знал, что детей у него не будет и много места-то и не надоть. И что жена рано уйдет. Он долго же не женился, все уж поговаривать начали, что не дело это – молодому-то мужику одному-то жить.

Никто же из тутошних не больно-то хотел родниться с Лоскатухиными, и те жен же всегда брали со стороны, хотя всегда жили хорошо, даже в самые лихие времена, не голодали, и мор обходил стороной их дом и скотину. Все мужики их, хоть и не особо собой видные, а все ж крепкого здоровья и выносливые ж все, не пьянствовали, не курили, баб же своих не лупили, а все же ни одна девушка, даже самая неказистая, не рвалась войти в их семью. Да и что рваться, коли с женами у Лоскатухиных не сильно ладилось: рано же мерли, буквально на пустом месте косила их то болезнь, то несчастье какое. Мужики-то лоскатухинские, получается, все ж крепкие, а из баб же ни одна до преклонного возраста не дожила.

Так наконец и Евгений выбрал себе девушку не из наших и без особого жениховства женился. Тихая такая была, гунуть не смела, худая вся – страсть! Говаривали, что-то же стряслось с ней в детстве, такая и стала. Родня будто бы рада была, что замуж-то вышла. А может, и вовсе она же сирота была. По хозяйству-то же вроде справлялась, но это если только ей сказать, что делать надо. Но Евгений ее не бил, не ругал же ни разу. Видать, по-своему любил или уважал, кто ж знает. Прожили вместе лет пять-то, и ушла она.

– Куда ушла? – брякнула я, не подумав.

От меня не укрылось, как быстро переглянулись бабка с внучкой. Но старушка все же поспешила пояснить:

– Лоскатухин же сказал, что просто прилегла подремать-то и не проснулась. Никто ж особо и не выяснял, похоронили, и все. Он же сам ее и обмыл, и обрядил, даже соседкам не дал ничего сделать, когда те помочь пришли, как водится. Так и стал один жить дальше.

Детей-то так Бог и не дал. Никто ж больше и не заикнулся, что, мол, беда-то, конечно, но жизнь-то продолжается. Бери новую хозяйку, глядишь, спиногрызов наживете. Злые же языки, они ж везде найдутся, пустили было слушок, что сам виноват, уморил да дело скрыл. Да только само собой все на нет сошло. Потому Евгений-то, как жинку схоронил, аж весь черный ходил, переживал, стало быть.

Так и без прямых же наследников и остался бобылем. Зато ж как чумной за Анцыбаловку стал хлопотать. И в сельсовет, и в райсовет, и тудым, и сюдым. Парторгом заделался, чиновником же по-нынешнему. Да в той Анцыбаловке какой чиновник-то, на полтора дома-то! Смех один! Но времена же тогда такие бытовали, никак нельзя иначе. – Бабка пожевала губами, скривилась, что-то вспомнив, и продолжила: – Племянник-то как к деду Евгению ездил, по первости так скромный был, неприметный такой паренек, одевался же, как все. А стало быть, как помер дядька, так и привалил же ему достаток. Откуда только у покойного деньжат столько осталось? Первое ж время-то вежливый был, тихий. Здоровался со всеми, улыбался. А потом уж неизвестно, что нашло на него. Может, раньше-то прикидывался, а тут уж показал себя. И машина ж новая, и костюм тоже иностранный. Как работников стал привозить, так как барин промеж них ходит, покрикивает. А местных же избегает, глаза прячет, будто не узнает. Боится, что ли, что заговорят с ним, расспросы начнутся. Выдавит «здрасте» через губу и морду воротит. Даже продукты все с собой притаскивал, брезговал же, значит, зеленовским магазином. Небось с дачников большой доход.