Эрнст Гофман - Эликсиры дьявола

— Не знаете ли вы, из какого именно капуцинского монастыря бежал этот несчастный? — спросил я у лесничего.

— Он не сказал мне этого, а я не счел нужным его расспрашивать, тем более что мне известно почти с полной достоверностью, что это — тот самый несчастный, о котором недавно говорили у нас при дворе. К счастью, там не подозревают, что он находится в таком близком соседстве от резиденции, а я сам в интересах этого несчастного монаха не намерен доводить моих предположений об его личности до сведения двора.

— Надеюсь, что вы можете высказать мне эти предположения? Я человек нездешний и, кроме того, добровольно принимаю на себя обязательство хранить в глубочайшей тайне все, что от вас услышу.

— Нужно вам сказать, — продолжал лесничий, — что сестра нашей герцогини состоит игуменьей женского картезианского монастыря в городе. Она приняла участие в сыне бедной женщины, между мужем которой и нашим двором, по-видимому, существовали какие-то таинственные отношения, и озаботилась дать этому мальчику образование. Он выразил желание постричься в монахи капуцинского ордена и в качестве проповедника приобрел себе большую известность. Игуменья часто писала сестре про своего воспитанника и несколько времени тому назад изъявляла глубокую скорбь по поводу его гибели. Говорят, будто он совершил тяжкий грех, злоупотребив какой-то таинственной реликвией, и вследствие этого был изгнан из монастыря, украшением которого долго служил. Обо всем этом я узнал случайно из разговора, происходившего в моем присутствии между лейб-медиком и каким-то придворным кавалером. При этом было упомянуто о некоторых весьма странных обстоятельствах, оставшихся для меня непонятными, так как вся эта история мне в подробностях неизвестна. Обо всем этом у меня самого остались теперь лишь какие-то туманные представления. Во всяком случае, хотя монах рассказывал про свое избавление из монастырской тюрьмы несколько иначе, приписывая его самому сатане, я считаю это с его стороны самообманом, оставшимся еще от помешательства. По моему мнению, наш монах — на самом деле капуцин Медард, воспитанный свояченицей нашего герцога для духовного звания. Известно ведь, что дьявол вовлек его во всевозможные грехи, в наказание за которые он и был осужден Господом на потерю разума и на жизнь в зверином состоянии.

Когда лесничий упомянул про капуцина Медарда, по телу моему пробежал трепет ужаса. Весь его рассказ произвел на меня самое мучительное впечатление. Каждое слово вонзалось в меня, словно нож в сердце. Я был убежден, что монах говорит чистую правду. Я знал, что он снова впал в страшное богохульное помешательство, так как опять отведал адского напитка, которым раз уже с наслаждением упился. Но ведь и я сам стал презренной игрушкой таинственной нечистой силы, опутавшей меня такими сетями, которых я не мог разорвать. Считая себя свободным, я только метался по клетке, в которой оказывался бесповоротно запертым. Поучения благочестивого Кирилла, оставленные мною без внимания, появление графа и легкомысленного его гувернера — все это пришло мне опять на память. Я знал теперь, отчего возникло у меня внезапное внутреннее брожение, — понимал, отчего изменилось все душевное мое настроение. Я в данную минуту стыдился преступных своих поступков, и этот стыд казался мне сердечным сокрушением и глубоким раскаянием, которые в действительности я должен был бы ощущать. Погрузившись в раздумье, я почти не слушал старого лесничего, который принялся говорить про охоту и про свои столкновения с браконьерами. Начало уже смеркаться, и мы расположились перед густыми зарослями, в которых будто бы держались вальдшнепы. Лесничий, поставив меня на место, объяснил, что я должен молчать, не шевелиться и, взведя курок, внимательно прислушиваться, чтоб не упустить минуты, когда птицы полетят мимо меня. Егеря неслышными шагами разошлись на свои места, а я остался один во мраке, который с каждою минутой все более сгущался. На темном фоне лесной чаши стали тогда выступать передо мною образы из моей собственной жизни. Моя мать и почтенная игуменья бросали на меня строгие взоры. Евфимия со смертельно бледным лицом быстро шла прямо на меня, пристально глядя черными пламенными очами, а затем с угрожающим жестом подняла окровавленные руки. Я сознавал, что с них капает кровь, вылившаяся из смертельной раны, нанесенной моим ножом Гермогену. Мне сделалось так страшно, что я вскрикнул. В это мгновенье что-то пронеслось надо мною, сильно хлопая крыльями. Я выстрелил, не целясь, в воздух, и два вальдшнепа тяжело упали вниз. «Браво!» — вскричал соседний со мною егерь, подстреливая третьего. Отовсюду кругом послышались выстрелы, а вслед за тем охотники собрались каждый со своею добычей. Егерь, лукаво поглядывая на меня, рассказал, что вальдшнепы пронеслись над самой моей головою и, по-видимому, испугали меня так, что я даже закричал, а вслед затем, не целясь, спустил курок и, тем не менее, убил одним зарядом двух птиц. В темноте ему показалось, будто я держал ружье совершенно в сторону, а птицы все-таки оказались убитыми. Старик-лесничий громко расхохотался по поводу того, что я испугался вальдшнепов и выстрелил в них по инстинкту самосохранения.

— Во всяком случае, надеюсь, что вы честный и благочестивый охотник, а не злодей, продавший свою душу сатане, который зато помогает ему убивать не целясь все, что заблагорассудится.

Простодушная шутка старика произвела на меня гораздо более глубокое впечатление, чем он ожидал. Я был в таком возбужденном настроении, что даже удачный выстрел, объяснявшийся простою случайностью, наполнил мое сердце ужасом. Я чувствовал в себе мучительную раздвоенность, представлялся себе двойственным существом, один из элементов которого являлся для меня самого чем-то таинственным и ужасным.

По возвращении нашем домой Христиан доложил, что монах вел себя в тюрьме совершенно спокойно, но не промолвил ни слова и ничего не ел.

— Я не могут оставить его у себя, — объявил лесничий. — Кто поручится мне за то, что с ним после долгого светлого промежутка не случится опять припадок сумасшествия. Болезнь его кажется неисцелимой и, чего доброго, может наделать здесь, в доме, больших бед. Пусть Франц и Христиан отвезут его завтра рано утром в город. Донесение мое о нем давно уже написано. Я уверен, что беднягу посадят в сумасшедший дом.

Оставшись один в своей комнате, я увидел перед собою Гермогена. Когда я начал всматриваться в это видение, оно постепенно превратилось в сумасшедшего монаха. Оба они как бы сливались в моем сознании воедино, являясь предостережением свыше, ниспосланным мне на самом краю пропасти. Я нечаянно задел ногою за плетеную флягу, все еще валявшуюся на полу. Монах осушил ее до последней капли. Таким образом я был избавлен от искушения вновь отведать из нее волшебного адского напитка. Тем не менее из бутылки все еще выделялся сильный опьяняющий аромат, а потому я, чтобы уничтожить возможное действие пагубного эликсира, бросил бутылку из открытого окна через забор в поле. Постепенно я начал успокаиваться. Меня ободряла мысль, что я в духовном отношении стою, без сомнения, выше сумасшедшего монаха, который от такого же эликсира, какой выпил и я, впал в помешательство. Я чувствовал, что эта страшная участь прошла мимо меня. Даже то обстоятельство, что старик-лесничий принимал сумасшедшего монаха за несчастного Медарда, то есть за меня самого, казалось мне знамением, свидетельствовавшим, что провидение еще не хочет повергнуть меня в безвыходное отчаяние. Я припоминал себе, что всюду, где мне доводилось встречаться лицом к лицу с сумасшествием, оно одно только было в состоянии меня разгадать и все настоятельнее предостерегало от злого духа, являвшегося мне, как я тогда думал, в лице грозного художника, напоминавшего собою привидение.