Эрнст Гофман - Эликсиры дьявола

— Чего ты, чертов сын, дерешься?

— А зачем ты царапаешь меня шпорою?

— Как это может быть? Ведь я босой!

— А все-таки на тебе шпора. Погляди-ка сам.

— А ведь и в самом деле ты прав. Должно быть, проклятый здешний лакей снял с меня сапог, а шпору-то и забыл снять!

Хозяин гостиницы хохотал во все горло, но господин в красно-рыжем парике, только что успевший окончить обед и запить его большою кружкой пива, бросил на меня серьезный взгляд и объявил: «Вы совершенно правы, сударь! Ирландцы зачастую делают в разговоре такие промахи, но это не составляет характерной их особенности. Они справедливо пользуются репутацией живого, талантливого и неглупого народа. Во всем виноват тамошний воздух. Подобно тому как в других местах нападает на человека насморк, так в Ирландии от местного климата лезет в голову всякая чушь. Я сам, сударь, природный англичанин, но родился и воспитывался в Ирландии, а потому тоже подвержен этой проклятой ирландской болезни!» Хозяин расхохотался пуще прежнего, и я последовал его примеру. Выходило на поверку, что ирландец, принимаясь рассказывать о причинах, по которым его соотечественники зачастую порют дичь, сам сморозил такую чушь, забавнее которой трудно было бы и придумать. Чужеземец, нисколько не обижаясь нашим смехом, широко раскрыл глаза, приложил палец к носу и многозначительно прибавил:

— В Англии ирландцы служат острою приправой, которую подбавляют к обществу, чтобы сделать его вкуснее. Я лично тоже похожу на Фальстафа в одном отношении, а именно в том, что не только сам обладаю остроумием, но возбуждаю таковое и в других, а в наши прозаические времена это следует признать немалой заслугой. Представьте себе, что даже в пустой душе трактирщика мне удается иной раз расшевелить остроумие. Надо признаться, впрочем, что хозяин здешней гостиницы умеет хорошо вести свое хозяйство. Он очень бережно обращается с маленьким своим капитальцем остроумных мыслей и в редких лишь случаях пускает какую-нибудь из них в общество богачей заимообразно, в оборот, за большие проценты. В тех же случаях, когда он не уверен в получении процентов, как, например, теперь, он показывает только переплет своей книги чеков. Этим переплетом именно и является хохот, в который завернуто у него остроумие. Прощайте, господа! — С этими словами оригинал в рыжем парике вышел из комнаты, а я стал расспрашивать о нем хозяина гостиницы.

Трактирщик объяснил мне: «Фамилия этого ирландца Эвсон, но он называет себя англичанином, так как ведет свой род из Англии. Здесь он гостит давно: на днях исполнится этому двадцать два года. Еще молодым я купил здешнюю гостиницу и праздновал здесь свою свадьбу, когда звуки веселой музыки, под которую мы танцевали, привлекли господина Эвсона, проезжавшего мимо нас на обратном пути в свое отечество. Он был тогда юношей, но уже носил красно-рыжий парик, серую шляпу и коричневый сюртук такого же самого покроя, как и теперь. Взглянув на танцевавших гостей, он объявил, что плясать умеют только на корабле, где он и выучился этому искусству с раннего детства. В поучение нам он принялся немедленно отплясывать матросский танец, присвистывая самым отчаянным образом сквозь зубы, и откалывал такие изумительные прыжки, что при одном из них вывихнул себе ногу. Вследствие этого ему пришлось непредвиденным образом остановиться в моей гостинице в ожидании выздоровления. Он поправился через несколько дней, но все-таки не уехал и живет здесь до сих пор, причем порядком мучит меня своими странностями. В продолжение многих лет он ежедневно бранится со мною, проклинает на чем свет стоит немецкий наш стол и пиво, упрекает меня за то, что я деру с него втридорога, объявляет, что без ростбифа и портера не в состоянии больше жить, укладывает свой чемодан, надевает на голову три парика, один сверх другого, прощается со мною и уезжает на состарившемся своем верховом коне. Это служит для него, однако, лишь прогулкой. К полудню он опять въезжает на наш двор, через другие ворота, спокойно усаживается, как вы видели сегодня, за стол и уплетает за троих никуда не годные немецкие яства. Каждый год присылают ему сюда переводный вексель на крупную сумму. Тогда он грустно прощается со мною, называет меня лучшим своим другом и проливает слезы, при виде которых у меня тоже текут по щекам слезы, но только от сдержанного смеха. Признавая, что в жизни и смерти волен Бог, он составляет на всякий случай перед отъездом завещание, сообщая мне по секрету, что отказал все свое имущество старшей моей дочери, и шажком отправляется на своем коне в город. Дня через три, много — через четыре, он возвращается оттуда в нашу гостиницу и привозит с собою два коричневых сюртука, три красно-рыжих парика самого что ни есть огненного цвета, полдюжины рубашек, новую серую шляпу и другие принадлежности туалета. Старшая моя дочь, его любимица, которой минуло уже восемнадцать лет, получает каждый раз при его возвращении из города в подарок несколько пряников, совершенно так, как если бы она была еще ребенком. После того он не помышляет больше о переезде в город или же о возвращении на родину. Каждый вечер уплачивает он мне сполна по счету, а деньги за завтрак сердито швыряет каждое утро, уезжая, чтобы никогда более не возвратиться. При всем этом он — добрейший человек в мире: осыпает моих детей подарками и щедро помогает всем бедным у нас в деревне, но терпеть не может здешнего пастора с тех пор, как узнал от школьного учителя, что пастор этот позволил себе разменять на медные деньги золотую монету, опущенную им в кружку для бедных. С тех пор Эвсон избегает встречаться с пастором и никогда не ходит в церковь — пастор же в свою очередь объявил его безбожником. Как я уже говорил, мне приходится иной раз от него довольно жутко, так как человек он очень раздражительный, и, кроме того, ему часто приходят в голову сумасбродные мысли. Вот, например, хоть вчера: возвращаясь домой, я издали уже услышал сердитые окрики и сейчас же узнал голос Эвсона. Войдя в коридор, я нашел, что он жесточайшим образом спорит с трактирной служанкой. Он швырнул уже свой парик оземь, как делает это всегда, когда разозлится, и стоял с лысой головой, без сюртука и жилета перед служанкой. Раскрыв перед ней большую книгу, он с криками и проклятиями указывал ей что-то пальцем. Служанка в свою очередь, подбоченившись, наступала на него и кричала, что пусть он совращает других с истинного пути, а она не из таковских. Она знает, что он за человек. Недаром говорит пастор, что он в Бога не верует! С трудом мне удалось успокоить их и Уяснить себе, из-за чего у них вышла ссора. Оказалось, что господин Эвсон потребовал от служанки, чтобы она принесла ему облатку запечатать письмо. Она сперва ничего не поняла, а затем вообразила, будто он требует облатку, употребляемую католиками вместо причастия, и пришла к убеждению, что господин Эвсон намеревается учинить над этой облаткой какое-нибудь святотатство. Ей было известно, что пастор называет Эвсона безбожником, а потому она наотрез отказалась исполнить желание моего жильца. Он в свою очередь думал, что неверно выговорил слово и что его вследствие этого не понимают, а потому вытащил свой англо-немецкий словарь и хотел с помощью этого словаря объяснить безграмотной немецкой девушке, чего именно от нее требовал, но при этом все время говорил по-английски; она же, не понимая английского языка, думала, что господин Эвсон хочет как-нибудь ее сглазить и вызывает бесовскими своими заклинаниями злых духов. Хорошо еще, что я вернулся домой вовремя, а то у них дело дошло бы до драки, в которой победа осталась бы, пожалуй, не на стороне господина Эвсона».