Эрнст Гофман - Эликсиры дьявола

Как пораженный громом, остановился я перед настоятелем без слов, без движения.

— Ступай к братии! — почти с гневом приказал настоятель.

Я машинально спустился в трапезную, куда собралась вся братия. Меня снова осыпали вопросами о моей жизни в миру, но я не в силах был удовлетворительно на них ответить. В моей памяти потускнели картины прошедшего, и на их сером фоне выделялся яркими красками лишь один лучезарный образ Аврелии. Притворно углубившись в молитвенное созерцание, я оставил трапезную и удалился в часовню, которая находилась в отдаленном конце монастырского сада. Я хотел там молиться, но не в состоянии был сосредоточиться. Малейший шорох и даже тихий шелест листьев в аллее отвлекали меня. «Это она… Она идет… Я снова увижу ее…», думал я, и мое сердце трепетало от страха и восторга. Мне чудилось, будто я слышу тихий разговор.

Я проворно вскочил и, выбежав из часовни, действительно увидел неподалеку от себя двух монахинь. Они медленно прогуливались, а рядом с ними шла послушница. Я не сомневался, что это была Аврелия! Меня охватила судорожная дрожь, дыхание прерывалось… Я хотел броситься ей навстречу, но, не в силах сделать ни одного шага, упал на землю. Монахини, а с ними и послушница, исчезли в кустах.

Какой ужасный день, какая ночь! Все время я видел перед собою Аврелию, одну Аврелию!.. В моей душе не было места никакому другому образу, никакой иной мысли.

С первыми лучами солнца раздались мощные звуки монастырских колоколов. Они возвещали о торжестве пострижения Аврелии. Монашествующая братия собралась в большом зале, куда вошла и сиятельная игуменья в сопровождении двух монахинь. Неподдающееся описанию чувство охватило меня, когда я увидел снова ту, которая так искренне любила моего отца. Хотя он преступными своими деяниями насильственно разорвал союз, суливший дать ему самому высшее земное счастье, она все-таки перенесла на его сына привязанность, разбившую ее жизнь. Она воспитывала в мальчике добродетель и благочестие. Однако, подобно своему отцу, ее питомец громоздил преступление на преступление и таким образом уничтожил у своей воспитательницы всякую надежду добродетелью сына спасти душу преступного отца от вечной гибели. Я слушал краткую речь настоятельницы, опустив голову. Игуменья сообщила еще раз собравшемуся духовенству о вступлении Аврелии в число инокинь картезианского монастыря и приглашала всех усердно молиться в решительную минуту произнесения обета, чтобы воспрепятствовать сатане мучить благочестивую девушку, обманывая ее чувства лживыми видениями.

— Тяжелы, — сказала настоятельница, — очень тяжелы были испытания, перенесенные этой девственницею. Дьявол, пытаясь соблазнить ее, напрягал все свои ухищрения и всю изворотливость, чтобы обмануть ее разум и вселить в нее убеждение, будто она, не подозревая зла, уже прегрешила и, очнувшись от сна, погибнет в позоре и отчаянии. Всемогущий охранял это непорочное дитя. Если еще и сегодня враг человеческий вознамерится учинить на нее новое покушение, то тем славнее будет ее победа над ним. Молитесь, братья, — добавила она, — не о том, чтобы Христова невеста не колебалась, так как дух ее, всецело обращенный к небесам, тверд и непоколебим, но о том, чтобы какое-нибудь земное несчастие не прервало благочестивого обряда.

Смутный страх, которого я не мог побороть, овладел мной… Очевидно, настоятельница называла дьяволом-искусителем меня — именно меня. Предполагая, будто мое прибытие находится в связи с пострижением Аврелии, она опасалась, не собираюсь ли я учинить какое-либо новое преступление. Однако, меня нравственно приподняло сознание искренности моего сокрушения и покаяния, а также и убеждение в том, что дух мой радикально изменился. Игуменья не удостоила меня ни единым взглядом. Во мне, оскорбленном до глубины души, пробудилась такая же горькая, насмешливо-презритель-иая ненависть, которую я, бывало, чувствовал в резиденции при виде герцогини. Когда настоятельница вошла, я готов был пасть перед нею — теперь же, после ее слов, мне хотелось дерзко подойти к ней и спросить:

— Разве ты всегда была неземной женщиной, далекой от всех мирских треволнений? Всегда ли умела ты при свиданиях с моим отцом оберечь себя от того, чтобы не закралась в твое сердце ни одна греховная мысль? Скажи-ка, разве в то время, когда тебя уже украшали митра и посох, не пробуждал ли в тебе иной раз образ моего отца тоску по земным радостям? Что чувствовала ты, гордая инокиня, прижимая к сердцу сына твоего утраченного возлюбленного, когда с такой тоской призывала имя этого преступного грешника? Боролась ли ты когда-нибудь, как я, с мрачными силами? Можешь ли ты радоваться своей победе, если ей не предшествовала ожесточенная борьба? Разве ты чувствуешь себя настолько сильной, чтобы презирать человека, который временно поддался могущественному врагу, но снова воспрянул, очистив себя сокрушением и покаянием?

Внезапная перемена моих мыслей превратила кающегося грешника в гордого победителя, мужественно вступающего в завоеванную им сызнова жизнь. Это, должно быть, отразилось на моем лице, так как стоявший подле меня монах спросил:

— Что с тобою, брат Медард? Почему ты так странно глядишь на святую игуменью?

— Да, — ответил я вполголоса, — ей можно и в самом деле быть святой женщиной: она ведь стояла всегда так высоко, что ее не могла коснуться будничная пошлость. Тем не менее в эту минуту она производит на меня впечатление не христианки, а, скорее, языческой жрицы, обнажающей нож, чтобы принести человеческую жертву.

Сам не знаю, как я произнес эти слова, которые не имели никакой логической связи с занимавшими меня до тех пор мыслями, но они вызвали перед моими глазами пеструю смесь образов, соединившихся в ужасную картину: Аврелия навсегда оставляет мир. Она, как и я, отказывается от земного счастья, связывая себя обетами, которые теперь представлялись мне безумным вымыслом религиозного помешательства. Предавшись сатане, я склонен был видеть в грехе и преступлении высшую и самую лучезарную степень моего блаженства. И теперь я думал, что мы оба — я и Аврелия — должны соединиться в жизни хотя бы на одно мгновенье высшего земного наслаждения и затем умереть, отдав себя преисподним силам. Да, в мою душу проскользнула, как ужасный чародей или сам сатана, мысль об убийстве. Увы! В своем ослеплении я не заметил, что именно в ту минуту, когда относил к себе слова игуменьи, я подвергся жесточайшему искушению, которое могла направить на меня бесовская сила. Она действительно намеревалась толкнуть меня на ужаснейшее преступление, какое только мне оставалось еще совершить. Монах, с которым я говорил, с испугом взглянув на меня, спросил: «Что вы говорите, брат мой?» Я посмотрел на игуменью, которая собиралась выходить из залы. Как только взгляд ее упал на меня, она смертельно побледнела и, не сводя с меня широко открытых глаз, пошатнулась; монахини должны были поддержать ее. Мне показалось, будто она прошептала: «О, святые наши заступники!.. О, мое предчувствие!..» Вскоре после этого к ней позвали настоятеля Леонарда. Он вернулся в зал, когда уже благовестили во все колокола, а с хоров неслись звуки органа и пение собравшихся инокинь. Монахи различных орденов проследовали в торжественной процессии в церковь, которая оказалась почти так же переполненной, как в день св. Бернарда. Подле главного алтаря, убранного душистыми розами, против клироса, на котором стояла певческая капелла епископа, участвовавшего лично в богослужении, были устроены на возвышении места для духовенства. Леонард подозвал меня к себе. Я заметил, что он с беспокойством следил за мною: малейшее мое движение возбуждало его внимание. Он удержал меня подле себя, объяснив, что хочет молиться по моему требнику. Как раз перед главным алтарем, на месте, огороженном низкой решеткой, собрались инокини в белых рясах. Наступила решительная минута. Монахини картезианского монастыря вывели Аврелию через решетчатую дверь, помещавшуюся за алтарем, из внутренних покоев обители. Появление ее вызвало в толпе шепот восхищения: орган замолчал, и раздался простой гимн монахинь, дивные звуки которого проникали мне в душу. Я не смел поднять глаза. Охваченный невыразимым страхом, я вздохнул так тяжело, что мой требник упал на пол. Я наклонился, чтобы поднять его, но вследствие внезапного головокружения непременно свалился бы с высокой скамьи, если бы Леонард не подхватил меня и не удержал за руку.