Станислав Романов - Самая страшная книга 2020 [антология, litres]

– Ты рассуждаешь как фашист, – сказал я.

– Я рассуждаю как реалист. Словечком «фашист» слабаки бросаются, их пугает естественный отбор.

– Сюда лучше посмотри, реалист, – сказал Цыган. – Вот это реальность!

Вдоль берега скользила четырехвесельная плоскодонка. На носу сидел хлыщ в белых майке и шортах, на корме – русоволосая девушка в полосатом бикини. Выплюнув травинку, Мартын звонко свистнул, а когда красавица, приставив ладонь козырьком ко лбу, посмотрела на него, послал ей воздушный поцелуй. Она с улыбкой помахала рукой в ответ и налегла на весла. Грудь под чашечками купальника так ходуном и ходила.

– Пацаны, держите меня, – простонал Цыган.

– Везет же некоторым… – вздохнул я.

Мы к «некоторым» не относились. Разве что у Мартына имелись неплохие шансы. Послушать мою маму, так он был юный Ален Делон и отбою бы не имел от девчонок, но в его жизни была только одна – его полоумная сестра.

Настроение наше вконец испортилось.

– Погнали ко мне? – предложил Мартын. – У меня пара новых пластинок есть.

Только подошли к дому, как со двора вылетела взъерошенная тетя Зина в домашнем халате и тапочках:

– Таня опять пропала! Я все кругом обегала, нигде нет!

Тут покинул нас и Цыган, бросив на прощание: «Опять двадцать пять!» Ему вовсе не улыбалось принимать участие в поисках. Я спросил:

– А как так вышло, тетя Зина?

– Я на полчасика всего задремала, с ночного дежурства… – Она обращалась к сыну, словно меня тут и не было. Не больно она нас привечала, подозревая (увы, не без оснований), что мы посмеиваемся над ее дочкой, когда она не видит. – Просыпаюсь, дверь нараспашку, а Танечки нет…

У самой глаза воспаленные, волосы – серая пакля. Жалко мне ее стало – ужас. А Мартына еще больше.

– Мам, ты только не волнуйся, – сказал он. – Найдется, куда денется. Ты иди домой, приляг, мы ее враз отыщем. – А как только мы отошли достаточно далеко, сказал мне: – Хоть бы ее дядя Фишер взял.

Следующий час мы вдвоем прочесывали улицы, заглядывали во дворы, рискуя получить люлей от куривших там пацанов, осматривали детские площадки, обходили гулкие, затхлые подъезды…

Отыскалась наша беглянка на пустыре у заброшенного барака. К дощатой стене его прилепилась здоровущая муравьиная куча. Стрижка совала туда пальцы, смотрела, как муравьи снуют по рукам, потом осторожненько сдувала обратно. Когда мы подбежали к ней, она с улыбкой сообщила:

– Смотрите, муравьишки! Я у них королева!

Мартын ударил ее. Со всей дури, в живот.

– Вот тебе муравьишки, королева драная!

Она часто-часто заморгала, разевая рот, точно выброшенная на берег рыбка. Второй удар расквасил ей нос. Стрижка отлетела и грохнулась прямо в муравейник – веточки и прочий сор так и брызнули во все стороны. Она даже зареветь не могла, только сипела с натугой.

А я стоял и смотрел, не смея вмешаться. Потому что Мартын был страшен. Когда он подошел ко мне и руку на плечо положил, я чуть не обделался.

Он сказал:

– Ее побили придурки какие-то. Ломали муравейник, а она мешала. Мы их шуганули. Усек?

И я усек, будьте покойны. В глазах у него что-то сквозило такое, чему и названия не найти. Я боялся его. Я всегда был трусом.

Стрижка уже выла в голос. И пыталась собрать раздавленный муравейник, дуреха. Уцелевшие муравьишки ее стараний не оценили, кусали за пальцы.

Мартын обнял ее и принялся утешать.

– Стрижонок, ну прости меня, дурака, – увещевал он, поглаживая ее щетинистый затылок. – Я тебе Глорию поставлю, твою любимую, только маме не говорим, ну?

– Глория хорошая! – сказала Стрижка, шмыгнув кровоточащим носом. И тоже обняла брата. Он прижал ее к себе, и все, что случилось минуту назад, показалось мне ерундой.

…Снова дождь, уже не кровавый – ледяной, и лес чернеет под истекающим сыростью небом, и никогда нам не выбраться из этого леса. Валька с Цыганом тащатся рядом, оба в истлевших черных пальто. Ветки ловят нас за одежду, норовя выхлестать глаза, корни змеями выворачиваются из раскисшей земли, вьются под ногами… Они живые, эти деревья, кривят черные дупла-рты, а мои друзья – мертвецы: лица сгнили до черепов, глаза студнем застыли в глазницах, и я знаю, что, если коснусь собственного лица, пальцы нащупают голую кость и провал на месте носа…

А потом сквозь шепот мертвого дождя пробивается голос Лели.

– …Я играю Полианну. С тринадцати лет Полианна, представляете? Это такой персонаж… Все в театре держат меня за ребенка. Ух, как это бесит! Я татушку набила во все плечо, пусть знают! Директор на меня орал, кошмар… Теперь приходится гримом замазывать.

Я лежу раздетый под стеганым одеялом, чувствуя, как раны пульсируют под бинтами. Страшно открыть глаза, страшно, что Леля окажется видением, а кошмар – явью.

– …И одна дура у нас в театре стала меня дразнить, типа Сашка твой латентный педофил, наверное, раз за тобой таскается. Я ее так отлупила! Ничего, что я маленькая, врезать умею…

Смех. Мужской смех. Знакомый, хотя, когда я в последний раз слышал его, он звучал на октаву выше.

Нет, это все еще кошмар. Леля мило болтает с Мартыном?..

Открыл глаза. Леля сидела на краешке моей постели, и Мартын тоже был тут как тут, и его рука лежала у нее на плече. Он по-прежнему походил на Алена Делона, только уже не слишком юного. Под глазами темнели круги, словно он не спал ночами, а в волосах пробивалась ранняя седина. Да и брюшко наметилось… Ален Делон для бедных.

– Очнулся! – воскликнула Леля. – Горе ты мое! – И расплакалась.

– А с чего бы ему не очнуться? – сказал Мартын. – Я даже «скорую» вызывать не стал. Царапина.

– Не обращайте внимания, – всхлипнула Леля. – Я из-за беременности жутко плаксивая. И кушаю всякую гадость. Как только Сашка меня терпит?

– Вы прелесть, Леля. Саша, можно я ее у тебя отобью?

– Ты… убил… – прошептал я.

– Ну ладно, уж сразу «убил». Так, проучил слегка. – Его рука слегка сжала хрупкое плечико Лели. Нежно, но с явным намеком: следи за словами.

Мой взгляд обежал комнату. Желтые, пузырящиеся обои, плешивый ковер на стене, ветхая этажерка, облезлое кресло. Среди этого убожества неуместно смотрелся изящный кофейный столик, на котором стояли чашки, блюдца и пузатый заварник. А с подоконника таращила на меня осуждающие глазищи армия лысых кукол. Вспомнилась песенка из жутковатого советского мультика, который пугал меня в детстве: «Девочка уходит, кукла остается…»

Леля помогла мне сесть, сунула в руки чашку. Чай обжег рот, я закашлялся, пролив немного на майку, и сдавленно прошептал:

– Что ты здесь делаешь?

– Он нашел наш телефон в твоем мобильнике и позвонил мне. Я примчалась на первой электричке. Боялась, там прямо и рожу. Разве так можно?