Елена Арсеньева - Темное пламя любви [litres]

Ходила она, бродила, наконец набрела на какую-то тропинку средь высокой травы. А уже вечереет, а уже темнеет, и гроза вроде бы собирается… «Пойду по этой тропе, – думает, – небось куда-нибудь она меня да выведет: либо к жилью, либо на дорогу торную, а там, глядишь, какого-нибудь путника встречу, он меня и выведет».

Шла-шла Луша неведомо куда, наконец заплелись у нее ноги от усталости и прилегла она отдохнуть прямо на тропе.

Вдруг слышит чьи-то шаги! Вскочила испуганно и видит: выходит из-за куста молодец-красавец в барской одежде, с ружьишком за плечами.

– Добрый путь, – говорит, – красавица, что в лесу делаешь одна-одинешенька?

Луша, дичась и стыдясь, поведала ему свою беду: заплуталась, мол, дороги домой, в Курдуши, отыскать не могу!

– Так ты из Курдушей? – говорит встречный, играя глазами, зелеными, будто трава. – Далеко же тебя занесло! Я дорогу-то знаю, проводил бы тебя, да гроза, вишь ты, вот-вот грянет. У меня тут балаган охотничий поблизости – давай-ка там непогоду переждем, а потом я тебя в Курдуши и сведу.

Прошли еще немного по тропе и впрямь наткнулись на балаган. Забрались туда. У барина в ягдташе хоть и не было дичи, однако нашлись в его охотничьей сумке и хлеб, и мясо, а во фляжечку его было налито винцо, да такое сладкое да вкусное, какого Луша никогда в жизни не пробовала, причем сколько они ни пили из этой маленькой фляжечки, винца не убавлялось.

Тут бы Луше и спохватиться, что дело диковинное, неладное, однако она враз опьянела, и не столько от вина, сколько от взглядов, которые исподтишка бросал на нее зеленоглазый барин.

– Так ты, – говорит он, – значит, из Курдушей… А знаешь ли, почему ваша деревня так называется?

– Да, – отвечает Луша, – знаю. В старые времена водилось в окрестных лесах множество лис, которые кур крестьянских душили, вот деревню так и начали называть. Потом лис всех повыбили или повыловили, теперь едва ли сыщешь в лесу хоть одну, а название как прилипло.

Барин ну хохотать!

– Сейчас расскажу, кто такие курдуши, – говорит наконец, отсмеявшись. – Это злые духи, которые ведьмам и колдунам помогают в их работе. Ты небось слышала, что всякий колдун или ведьма с дьяволом кровавый договор заключают на продажу своей души? От грамотных он требует расписки кровью, а неграмотным велит кувыркаться несколько раз через ножи, воткнутые в землю. И как только договор заключен, дьявол на всю жизнь приставляет к новообращенным колдунам для услуг мелких да бойких бесов. Они и зовутся курдуши. В самом деле: если увидит такой бес чужую курицу, то непременно ее придушит и сожрет вместе с перьями, однако главная его польза для колдуна или ведьмы в том, что он всячески хозяину своему помогает. Скажем, надо колдуну порчу на неугодного навести и решил он это сделать относом. Раздобудет какую-нибудь вещь, снятую с тяжело больного, а сам отнести вещь опасается: вдруг кто приметит да потом на колдуна укажет? Мир крещеный, знаешь ли, иной раз зело недобр бывает что к знахарям, что к ведьмам с ведьмаками. Запросто красного петуха могут им в избу подпустить! Вот тут-то своему хозяину курдуши и помощники. Берут они порченую вещицу да относят куда надо. Или заклятый порошок бросают по ветру на обреченного. И щепотку земли со следа, и волосы с головы жертвы принесут колдуну – все прихоти его исполнят!

– Значит, чтобы порчу на кого-то навести, надо непременно курдушей в услужении иметь? – спрашивает Луша.

– Можно и без курдушей обойтись, если смелости набраться. А тебе что, охота кого-нибудь испортить? – ухмыляется барин.

– Да я просто так спрашиваю, – заюлила глазами Луша, хотя мысль о том, как помешать Груниной счастливой жизни, никогда ее не покидала. – Просто так! Разные ведь хитрости есть? Отчего бы им не научиться?

– Ну, я тебе про эти разные хитрости сколько хочешь могу наговорить, – сказал барин, – потому что человек я весьма ученый, и книг много колдовских прочел, и людей, к этому причастных, не единожды слушал. Да, много способов имеется, чтобы извести неугодных людей, вот только на одного доку всегда другой дока может отыскаться, посильней, на одного знатку другой знатка сыщется, покрепче, который любую порчу снять может. Одно только средство есть, от которого ни отчитать невозможно, ни исцелить.

– Какое же это средство? – спрашивает Луша, и аж голос у нее задрожал, так захотелось узнать, как же Груню погубить можно наверняка.

– Средство это – навья кость, – таинственным полушепотом сообщил барин. – Зовут ее также мертвой костью или могильной, потому что она непременно умертвит человека, в могилу его загонит. Непременно вырастет она у того, кто в Навий день, то есть на Радуницу, в день проводов мертвых, перелезет через забор. Таких шуток над собой мертвецы не любят, а потому непременно отплатят за это злейшим злом! Появится навья кость у обреченного либо на ступне, либо на руке у комля пальца, выпрет под кожей наподобие малого бобочка. Однако она не только того погубит, в чьем теле образуется, но и любого другого человека. Только тут особенной храбростью надобно обладать, ибо сыскать эту косточку надобно в разложившемся трупе. Ведь кость эта никогда не разлагается и при луне в мертвом теле белеет, будто чистый белый камушек.

– Батюшки-светы! – прошептала Луша. – Да где ж такой смелости набраться, чтобы в мертвечине-дохлятине ковыряться?! Неужто это непременное условие?!

– Ну отчего ж? – пожал плечами барин. – Можно в лес прийти, крест перед этим сняв, лешачью тропу отыскать да там с лесным хозяином встретиться. Не бойся, вреда он тебе никакого не причинит! Он и даст тебе ту самую навью косточку. Если бросить ее в варево недругу, он помрет всенепременно!

– Всенепременно… – повторила Луша как зачарованная, представив умирающую Груню и улыбаясь с надеждой.

Барин покосился на нее, словно хотел что-то сказать, но сдержался.

И тут над лесом загрохотало так, что Луша про Груню позабывала и затряслась от страха.

– Да ты замерзла, никак? – говорит барин и ближе к ней придвигается. А глаза его зеленые так и сияют, так и обливают Лушу своим ясным светом! – Давай-ка я тебя согрею, красавица моя.

Никто и никогда не называл Лушу красавицей, вот она и разомлела от таких слов даже пуще, чем от вина.

Сначала барин ее приобнял, потом поцеловал… а потом девку на подстилку повалил, юбчонку да рубаху задрал – и пристроился сверху со всей своей мужской охотою. А Луша и не спорила, и не противилась – то ли винцо с ума-разума свело, то ли молодое тело своего требовало. Целовались-миловались-любострастничали долго!

Наконец заснула Луша в объятиях своего нечаянного ухажера, и такие-то сладкие сны ей снились! Как будто забрал ее барин в свое поместье, женился на ней, стала она барыней-владычицей, красивой да нарядной, деток нарожала во множестве, таких же зеленоглазых, как Лушин муж, и теперь Груня от зависти помирает, а Василий локти кусает, на Лушину красоту несказанную да ее довольство глядючи. А Ольгушка у барыни Лукерьи Петровны прислужницей стала, и какое ж это оказалось удовольствие шпынять ее почем зря!