Елена Арсеньева - Темное пламя любви [litres]

Но чем выше поднималось солнышко, чем ярче становился день, тем отчетливей видела Луша, что только слепой не догадается, что ее всю ночь кто-то почем зря валял-канителил. Ладно, что коса растрепана и из нее торчат трава да ветки: это ерунда, косу вычесать да переплести можно; ладно, что кофтенка изодрана в клочья, – и это ерунда, можно сослаться на ветки, которые немилосердно цеплялись за одежду и рвали ее. Но что делать с юбкой да сорочкой, которые кровью испятнаны там и сям?! Луша попыталась было пятна эти травой озеленить, однако ничего не получилось, только еще пуще видимо позорище ее сделалось.

На счастье, вскоре дошла она до речки и отмыла ноги от кровищи. Юбку да сорочку застирала, вздохнула было с облегчением, однако тут же и спохватилась: в деревне-то не покажешься раньше, чем одежонка просохнет. Это ж сколько ждать надобно! А ну как принесет нелегкая девок да баб, которые в эту пору то по грибы, то по ягоды только и знают что бегают?

И словно черт подзудил: не успела Лушенька этак-то подумать, слышит – окликают там и сям:

– Лушка! Лукерья! Отзовись, Лушенька-подруженька! Ау-у! Да куда ж ты запропала, глупая?

Да ведь это ее ищут, с ужасом сообразила Луша. Вот-вот из ближних кустов вывалятся и увидят ее растелешенной! Сразу догадаются, с чего это вдруг вздумалось в лесной реченьке постирушки устраивать!

Тут вдруг Луше словно кто-то в ухо шепнул: «Одевайся, дура, да в воду сигай!»

Мигом напялила она сорочку, юбку – и прыг в речку! Только успела окунуться с головой, как на берег вывалилась ватага молоденьких бабенок и девок, которые звали ее на разные голоса, да вмиг онемели, увидав подругу по шейку в воде.

– Что ж там делаешь, Лушенька? – спросила Марфушка Петрова, которая на минувшую Красную горку сыграла свадьбу со своим любимым Ванькой и теперь стала Березкиной. – Неужто на свиданье с водяным отправилась?

Вот же зараза эта Марфушка! Почти угадала! Она вроде Груньки Васнецовой – из тех, кто в яйце иглу видит. Поосторожней с такими надо. Главное – не показать свой страх и растерянность, дерзко держаться и нахраписто.

– Все у тебя свиданья на уме, а ведь уже мужняя жена! – осуждающе воскликнула Луша. – Заблудилась я, наконец ваши голоса услышала и помчалась со всех ног, да голова что-то закружилась – с голодухи никак: ни маковой росинки во рту не было со вчерашнего утра, кузовок свой с малиной потеряла невесть где, – вот и сверзилась в воду. Хватит болтать, лучше помогите выбраться.

Ну, вытянули девки подружку на берег, дали изголодавшейся ломоть хлеба да повели в деревню. Радовались, что живая из лесу вышла, никакой медведь ее не задрал.

По пути встретилась им Грунька Васнецова. Увидала мокрехоньую Лушу – и руками всплеснула:

– Что с тобой, сестреница?!

Девки наперебой принялись ей описывать Лушины злоключения, Грунька охала и ахала, а сама на Лушу смотрела, да странно как-то смотрела – не то испуганно, не то с жалостью.

«Неужто догадалась, ведьма чертова, что со мной сподеялось?» – словно бы змейка ужалила Лушу за сердце. Отвела она глаза от Грунькиного пристального взора и убежала в свою избу.

Спать легла.

Пока ворочалась, поудобней укладывалась, сама себя успокаивала: ничего, глядишь, все и обойдется. Ну что, великое дело, обгуляли девку, всякое бывает, да ведь никто об этом не догадается, ежели она не понесла! От этой страшной мысли Луша дрожкой задрожала! А потом опять принялась себя уговаривать: да быть того не может, никто и слыхом не слыхал, чтобы девки от лешаков брюхатели!

И в голову ей не приходило, что, если даже и случалось с кем-то этакое несчастье, бедолажная об этом никому не сказывала, тайну свою позорную держала при себе, а язык – за зубами!..

Наконец кое-как успокоилась да заснула Луша, а поутру проснулась от того, что ее тошнит, да сильно-то как! Едва добежала до поганого ведра.

«С чего бы это?»

Потом вспомнила, что лешие имеют обыкновение угощать своих жертв сладкими яствами и хмельными напиточками (ну так же, как ее «добрый барин» угощал!) и с собой гостинчика дают, а придет человек домой, сунет руку в карман, а там не пряники или пирожки, а сухой помет… и ладно еще, если сухой! Не иначе, такого же угощенья и бедная Луша объелась вчера, вот все обратно и вышло.

Не отходила она от ведра до самого вечера: всю ее вывернуло, почитай, наизнанку. Кое-как уснула, уверенная, что от лешачьего угощения в утробе ее ни крохи не осталось, однако чуть стало рассветать, опять ее наизнанку выворотило. Уже одна желчь извергается, а Лушу все рвет. Воды изопьет – вода наружу, хлеба пожует – и того хуже! Уже и ноги ее не держат, а никак оторваться от поганого ведра не может. И вот что удивительно: казалось бы, пустой живот должен к спине пристать, а он между тем как-то странно выпятился, будто Луша не тошнится беспрестанно, а кашу гороховую безостановочно наворачивает. И что-то там, в ее набитом животе, словно бы поворачивается и бьется изнутри. И с каждым часом живот все туже, все больше становится!

Призадумалась Луша: что же это делается? Слышала она, будто малые змеюшки иной раз заползают в горшки с молоком, и если кто залпом такого молока выпьет, у того змеюшка в животе поселится и начнет там расти до неизмеримых величин. От тогда брюхо у страдальца вспухает ого как! Но молока Луша с малых лет своих детских не пила, потому что не выносила его на дух. Значит, змею она проглотить никак не могла. Но что же там шевелится да колобродит в ее животе? Отчего ее наизнанку выворачивает?!

Тут накатил очередной приступ рвоты, да такой, что Луша подумала: сейчас задохнется! Уже и встать не может. Ведь вторые сутки мается беспрерывно! В голове помутилось, в глазах все смерклось. Ну, думает, смертушка моя пришла!.. И вдруг подхватили ее чьи-то руки, приподняли, дотащили до лавки, помогли улечься, одной мокрой тряпкой лицо ей обтерли, на лоб другую тряпку положили.

Сразу легче стало. Луша кое-как смогла отдышаться и поняла, что помирать ей время еще не настало.

Но кто же это пришел на помощь?

С трудом открыла глаза и увидела перед собой… Груньку!

– Ой, Лушенька, да как же такая беда с тобой приключилась, милая? – ласково сказала та, и Луша от этого ее ласкового голоса залилась слезами: так обрадовалась, что не одна, что рядом какая-никакая, а родня и, вдобавок, знахарка, которая облегчит ее страдания.

– Что со мной, Грунюшка? – простонала она, едва ворочая языком, – и тут же он едва не присох к гортани от Груниных слов:

– Да ты ж брюхата, голубушка моя! Брюхата и вот-вот родишь!

Как худо ни было Луше, а она все же не могла не расхохотаться. Пусть этот хохот был похож на жалкое хрипенье, но перестать смеяться ей удалось не скоро.

– Да ты спятила, Грунька! – наконец прохрипела Луша. – Ты ж меня позавчера видела, когда я из лесу вышла. Я была с голоду как доска плоская. Видать, чего-то не того я съела, пока по лесу ходила, вот в брюхе и заколобродило.