Елена Арсеньева - Темное пламя любви [litres]

И вдруг разнесся вокруг хохот, однажды в жизни ею уже слышанный, а потом возникла перед ней на тропе темная, неразличимая, словно из ночной тьмы вышедшая и во тьму готовая кануть огромная фигура, и голос, который она только раз слышала, но забыть до сих пор не могла, спросил:

– Значит, все-таки вернулась ко мне, красавица? Не желаешь ли снова на лешачьей тропе прилечь, юбку задрать да ноги передо мной развести?

Лукерья затряслась вся, коленки у нее подогнулись. Оказывается, так и не забыла она, сколько сласти изведала в объятиях красивого барина, который лешим оказался… Но стоило вспомнить тот ужас, который Лукерья испытала, рожая лешачонка, как она скрепилась, собралась с силами и сказала:

– Я тебе сына родила, теперь ты должен мне помочь. Помнишь ли, как говорил мне про навью косточку? Она мне нужна.

– Знаю, знаю, – ухмыльнулся леший, сверкнув зелеными глазами, и сердце у Лукерьи сжалось, когда вспомнила она, как сверкнул на нее зелеными глазами лешачонок, бросаясь прочь из ее избы.

– Что знаешь? – пробормотала Лукерья.

– Знаю, вижу, – кивнул леший понимающе, – болит у тебя душа по единственному твоему сыночку. Томишься по нему! Хочешь поглядеть на него хотя бы краем глаза!

Лукерья опустила голову. Не хотела она, чтобы это чудище видело ее слезы, но и впрямь болела душа по тому лешачонку, да еще как! Ведь другого она родить не могла и уже никогда не сможет…

– А хочешь ли, чтобы он тебе явился, твой сыночек? – вкрадчиво спросил леший.

Лукерья прижала руки к сердцу. Она уже привыкла к тому, что суждена ей горькая доля бездетной матери, но сейчас страстно возмечтала, чтобы чудо свершилось.

Хоть одним глазком бы увидать дитятко свое! Хоть на один миг почувствовать себя матерью! Ведь этого счастья лишила ее проклятущая Грунька!

Она уже не помнила, сколько ужасов и боли натерпелась, рожая нечистика, – помнила только, что есть у нее сыночек, есть!

– Хочу, – прошептала она, – хочу! Счастлива буду увидеть его хоть единожды!

– Тогда оглянись, – приказал леший, и Лукерья послушалась его.

Перед ней стоял зеленоглазый отрок в белой рубашонке до пят, настолько ладный, да складный, да пригожий, что Лукерья слезами счастья залилась.

Неужто это ее дитятко?! Неужто оно ею рожено?!

– Твое да мое дитятко, – за спиной пробасил леший. – Тобой рожено! И осталось бы оно при тебе, когда бы во время родов не было при тебе Груньки! Кабы не она, увидела бы ты не чудище какое-то, а самого обычного младенчика.

– Почему? – удивилась Лукерья.

– Да потому что такие души, как люди считают, чистые, безгрешные, вроде этой Груньки, видят то, что от других скрыто! – прорычал леший.

– Да чтоб у Груньки очи повылезли, чтоб она ослепла! – жарко выдохнула Лукерья. – Она, она во всем виновна! Я это всегда знала! Из-за нее я в разлуке с сыночком живу. На все готова, только бы удалось его воротить, милого моего, пригожего!

– А ты верь и жди! – проговорил леший. – Когда-нибудь он к тебе воротится. Только есть одно условие: со свету сжить не только Груньку и ее мужа, но и дочку их. В ней зла побольше, чем в отце с матерью, ибо судьба далеко ее заведет, если не остановить поганую девку. А коли не получится, долго тебе встречи с сыночком ждать придется!

Столько ярости и ненависти прозвучало в голосе лешего, что Лукерья удивилась: чем это Грунька так его разгневала? Ну ладно, Грунька, но Василий в чем виноват?

Леший нагнулся, посмотрел ей в глаза и тихо сказал, словно в мысли Лукерьи заглянул:

– Не я сестреницу твою ненавижу, а хозяин мой, властелин всякого зла. Понимаешь небось, о ком я говорю? Вот он, безликий и многоликий, уродливый и обольстительный, отталкивающий и неотразимый, и провидит судьбу твоей племянницы, которая хоть малую опасность, да несет для моего владыки. Поэтому, когда утолишь свою жажду мести, утоли требование и моего хозяина. А не сможешь на сей раз, другого раза жди!

Протянул лешак руку Лукерье, глянула она на его волосатую ладонь, а на ней лежит что-то… малая косточка белая!

Навья кость!

– Бери ее, матушка, да изведи всех Васнецовых, – промолвил отрок. – Тогда я с тобой весь век буду!

Лукерья слезами залилась:

– Все сделаю, родимый! Все сделаю, радость моя! Скажи только, как тебя зовут?

– Если хочешь меня как-нибудь звать, зови Демьяном, – сказал сын. – Это хоть и не подлинное мое имя, но все же на него похоже. И помни, матушка: если не удастся тебе всех Васнецовых извести, я появлюсь вновь лишь тогда, когда навьи под твоим окном следы оставят. Это будет тебе знак того, что я тебя на встречу жду в лесу, на этой самой тропе!

Сказал это отрок – и исчез, словно и не было его никогда.

– Демьянушка, родимый! – возопила Лукерья, но никто ей не отозвался, а вслед за сыном исчез и лешак.

Рухнула Лукерья наземь, залила лешачью тропу слезами, но скоро спохватилась: чего это она попусту слезу льет и время теряет, когда надо поскорей в деревню ворочаться да с Васнецовыми расправляться?

Поднялась она на ноги, прижала к груди навью косточку – и понеслась во всю прыть по лесной тропе обратно…

Ольга не представляла, откуда здесь, в больнице, где так заботились о ночной тишине, могли взяться часы, да еще с таким дребезжащим и громким боем. Скорее всего, эти часы имели такое же отношение к Центральной больнице, как то, чего они с Гантимуром, замерев, ожидали, имело отношение к реальной жизни.

Ничего себе так – ожидать появления ожившего мертвеца! И вновь такое вдруг Ольгу охватило возмущение из-за этой нелепости, из-за своего легковерия, из-за того, как охотно она развесила уши, уже сплошь облепленные этнографической лапшой, что она резко села на постели, намереваясь высказать этому болтуну Гантимуру все, что он нем думает, но не успела даже рта раскрыть – по палате резко понесло сквозняком.

Это казалось тем более странным, что окна были плотно закрыты, да и дверь даже не шелохнулась. При том это было не прямое движение воздуха в горизонтальном направлении, которое, если верить учебнику природоведения за четвертый класс, называется ветром, а разнонаправленные струи, которые словно бы исходили из ниоткуда, прямо из центра реанимационного зала. Некоторые из них дотягивались до лица и рук Ольги и то легко касались их, то словно бы прилипали к коже, буквально вцеплялись в нее, то начинали ерошить волосы, а то оплетали шею и, чудилось, сжимали ее.

Ее начал бить озноб.

«Чудится! – твердо сказала себе Ольга. – Мне все это чудится! Гантимур нагнал на меня страху, вот и…»

И вдруг она поняла, откуда исходят ледяные струи. Их источало тело Кирилла, который стоял посреди палаты, слегка покачиваясь и медленно поворачивая голову.

Только что там было пусто.