Борис Конофальский - Инквизитор. Вассал и господин [СИ]

Опять, опять архитектор невольно кольнул Волкова, сравнивая его с прежними господами, последний из которых, так просто сбежал из земли своей.

– А где же вы место приглядели под замок? – Спросил Волков всё также холодно.

– Там, где река поворачивает на запад.

Кавалер припоминал то место.

– Там прямой угол получатся. Замок с двух сторон будет защищён рекой. С третей стороны овраги идут до самого прибрежного песка, тоже место неудобное. Один путь к нему, только с севера будет. Там ворота сделать, равелин там же ставить. К тому же в том месте и фундамент не нужен будет сложный. Прямо на скалу и поставил бы. Встал бы на века.

– Раз фундамент не нужен будет, так и цена ниже должна быть, – сразу считал в уме Волков.

– Да. Две тысячи отнимайте. – Говорил архитектор.

– Двадцать четыре тысячи гульденов? – Уточнил кавалер.

– Да, ещё в те же деньги я поставлю мебель. – Обещал Драбенфурс.

Волков понимающе покивал, чуть постоял, поставил стакан с почти не тронутым вином и пошёл к выходу, уже на пороге сказав:

– До свидания.

Больше ничего.

Они ехали по праздничному городу, уже стемнело. Кабаки и трактиры – двери настежь. Там свет, гул, музыка, танцы, бесстыдный смех разгорячённых вином женщин. Одна из бабёнок, кажется, кричала ему что-то, но не поглядел на неё даже.

Отчего-то Ярослав Волков, сын пропавшего в море шкипера, был грустен. Задел, задел его этот архитектор своим пренебрежением.

Казалось ему совсем недавно, что он рыцарь, что он господин, что земля у него своя есть, людишки какие-никакие имеются, в свет он выезжает, при дворе графа его принимают ласково, а вот архитектор какой-то морду от него кривит. Отчего так? А оттого, что достоинство у него имеется, земля имеется, а вот третей части, что надобна, для того, чтобы зваться нобилем, у него нет. Нет замка? Так построй. Не на что строить? Так спесь свою прикуси да знай своё место. Да не злись, когда всякий архитектор при тебе губы кривит.

Потому как так и есть – нет у тебя замка, а значит и земли ты можешь в любой момент лишиться по прихоти чьей-то.

Всю дорогу молчал, Максимилиану слова не сказал. В таком расположении духа добрался до дворца графа, думал, что, может, Брунхильда в покоях его ждать будет, так не было бабы вредной. И он лёг спать.

Волков любил такие дни, с самой зари по городу несся колокольный звон, от которого он проснулся. Открыл глаза, а тут и Брунхильда уже рядом.

– Отчего ж вы не встаёте? – Говорит она возмущённо. – Не слышите, что ли, как звонари надрываются, всё уже к столу идут, лакеи завтракать звали.

Он хватает её за руку, пытается подтащить к себе, она упрямится:

– Отпустите, чего вы! Платье мне попортите, кружева порвёте, – и тут же с укоризной продолжает, – служанки-то нет у меня, сама всё делала. Ещё солнце не встало, а я кружева пришивала. Да отпустите же.

Вырывается – не удержать. Такая сильная. Не может Волков её в постель к себе затащить.

– Прям и не потискать тебя, – говорит он, – ишь, гордая.

Она, наконец, врывает руку из его пальцев, всё-таки сильная девица, и говорит:

– Тискайтесь там, где были вчера вечером.

А сама от борьбы раскраснелась, грудь вздымается. Платье оправляет. Красивая.

Значит, заходила к нему, раз знает, что его вчера в покоях не было.

От этого ему становится чуть веселее на душе.

– Ну, вставайте, братец, скоро уж епископ проповедь праздничную начнёт, а мы ещё и завтракать не садились.

Он её ещё раз попытался поймать, да она увернулась, ушла, дверью хлопнув, пред тем крикнув:

– Вставайте, братец!

Он надел свою лучшую одежду. Ёгана, разумеется, ему очень не хватало. Поверх колета надел цепь серебряную, что подарил ему герцог. Шосы, панталоны, перчатки, берет, перстень, туфли – всё самое лучшее, что у нег было. Тем не менее, среди господ, что выходили из дома графа пешком, так как храм был неподалёку, он вид имел самый небогатый. Самый небогатый. И колет, некогда роскошный и шитый серебром, уже потерял свой блеск, потёрся. И шосы выцвели и были не так ярки, как прежде, и бархат на берете, и перо уже не так хороши были. Да и цепь была бедна, большинство господ носили золото. Даже его драгоценный меч, и тот был уже нехорош на фоне иного, дорого и замысловатого оружия, что носили при себе господа. Единственная вещь, что была у него не хуже, чем у других, так был тот перстень, которым его пытались отправить на тот свет в Хоккенхайме.

А вот Брунхильда вовсе не выглядела небогатой. Она казалась, скорее, чопорной и набожной в своём тёмно-зелёном платье, недорогого, но крепкого сукна, украшенного самыми дорогими кружевами. На голове её был замысловатый головной убор из дорогого шёлкового шарфа. И был он так искусно и затейливо свёрнут, что люди и понять по нему не могли, девица она или замужняя госпожа. А в руках у неё опять было Писание и чётки. И бедной она совсем не выглядела. Выглядела она набожной и прекрасной молодой женщиной, полной сил и свежести.

Ну, раз других сокровищ у него не было, он довольствовался тем сокровищем, что шло с ним под руку. Не хотел он в первые ряды садиться, их самые знатные люди занимали, хотел подальше сесть, но граф позвал их сесть рядом с ним в первый ряд. И Волков подумал, что это из-за Брунхилды, которую фон Мален усадил рядом с собой. А вот сам Волков сидел по левую руку от соседа своего, барона фон Фезенклевер, с которым он раскланялся по-соседски.

Тут и епископ появился, не пошёл сразу к алтарю, хотя служки уже для того всё подготовили, а пошёл к пастве, к графу. Тот брал руку святого отца, становился на колено, целовал её. И тут епископ увидал Брунхильду, спросил ее ласково, подавая руку для поцелуя и ей:

– А вас я не знаю, кто вы, чистое дитя?

Девушка сразу присела низко, рук пастырю целовала, говорила:

– Девица Фолькоф, сестра кавалера Фолькофа, господина Эшбахта.

Она указала епископу на Волкова.

– Ах, и вы тут, – обрадовался епископ, увидав его. – А вы мне нужны, обещали, что будете у меня, а сами не идёте.

– Простите, святой отец, – Волков низко склонился, – дела не отпускают.

– Ну, ничего, – епископ положил руку ему на голову, что-то прошептал, – после проповеди не уходите, не поговорив со мной.

– Да, святой отец.

Больше епископ ни с кем не говорил, церковь была уже полна людьми, всё было готово, и он приступил к делу.

Речь его и вправду была интересна и не слишком длинна, и многие, особенно женщины, плакали над несладкой участью Петра и Павла.

А когда всё кончилось, хоры допели последнюю осанну и люди, утирая слёзы, стали расходиться, к Волкову подошёл служка и сказал, что епископ желает его видеть у себя за амвоном.

Никогда кавалер не заходил туда, куда простым смертным вход заказан. Там, в ризнице, епископа разоблачали от дорогих одежд служки, сам он сидела на лавочке и, увидав Волкова, показал на стол, там стоял красивый ларь и сказал: