Татьяна Замировская - Земля случайных чисел [сборник litres]

Черишев напрягся. У Сталина было сложно что-либо переспрашивать, потому что с ним не было обратной связи.

– Останься с ней, – гадким голосом сказал Шершавый. – Роди троих. Вот мы все и исчезнем. Ты же хочешь, чтобы мы замолчали? Вот увидишь – один из голосов исчезнет сразу после родов. Второго родишь – еще один пропадет. Так все и уйдем в мир.

– Снова пугаешь, да что же это такое, – возмутился Сталин. – Не так ему нужно все это сообщать! Не так! Найди слова, в конце концов!

– Она твоя судьба, – сказал Шершавый. – Скажи ей, что хочешь еще двоих, и она перестанет на тебя орать. Ты же знаешь, я всегда дело говорю.

– Он вообще в ужасе, – кричал на него Сталин. – Объясни ему как-нибудь иначе все! Скажи: там твой генетический материал, и поэтому он тоже ты. Скажи: душа человека вместительна, но тело всегда больше души, а разум вообще безграничен.

– Гау-гау-гау-гау! – захлебывалась счастливая собака. Видимо, пришло время прогулки.

Черишев понял, что рожать нужно в воскресенье, и придется делать кесарево, чтобы собака не пробралась. С другой стороны, у собаки тоже должно быть право и шанс стать человеком. Тем более что от собаки избавиться Черишев хотел больше всего. Поймав себя на том, что он мысленно прикидывает абсолютно обратное – то, как синхронизировать роды со временем выгула собаки – Черишев оцепенел от ужаса и бросился звонить бывшей, которая наговорила ему неприятного и бросила трубку, успев сообщить, что уехала на дачу в лес и жжет там в печи всю его чертову библиотеку.

Через пять месяцев у Черишева родилась девочка, и Сталин замолчал. Вот почему у него был полуженский голос! Теперь Сталин изворачивался, как чертова креветка, и жалобно скрипел сутки напролет. Без него Черишеву стало совсем ужасно, потому что заткнуть Шершавого теперь стало невозможно: без Сталина он уже ничего не боялся.

– Сталин бессловесный теперь, видишь? – радовался он, когда Черишев, морщась, менял красной, выгнувшейся, скрипучей девочке подгузник. – Пищит чего-то – а не разобрать. Со всеми так будет! Со всеми!

Насмехался, но жалел. Однажды предупредил, когда девочка заболела скарлатиной, хотя у грудных ее почти не бывает, – сказал, что нужно паниковать, срочно везти в больницу, не ждать «Скорую», потому что через пять минут начнет задыхаться, а «Скорая» еще только-только сворачивает на Углицкого, а потом и вовсе вернется, потому что Мякишев бумажник на вахте забыл, – и все так и было, Черишеву потом возмущенно звонил тот самый Мякишев, приехавший под пустой подъезд, и тот, весь трясясь от возмущения, прокричал ему в трубку про бумажник, который дороже ребенка, и между ними натянулся тяжелый, стальной трос тишины.

Зато без санкций Сталина Пауль наконец-то заговорил по-человечески, и стало понятно, что животные ему были нужны просто для компании, без них он чувствовал себя одиноко.

Пауль оказался неплохим собеседником, интеллигентным и понимающим – оказалось, что он вполне полноформатно вживлен в разум Черишева, коммуникация с ним осуществляется в обе стороны. Видимо, во всем был виноват этот чертов Сталин, провалявшийся почти месяц в инфекционке, и поделом.

Пауль сообщил Черишеву, что, если он вернется к бывшей, никаких голосов, действительно, больше не будет никогда.

– А вы объективно существуете? – поинтересовался Черишев.

– Не совсем, – сказал Пауль. – Не то чтобы существуем. Меня, например, сослали за суицид. За это чаще всего так наказывают. Но я, кажется, уже оттрубил свое – чувствую, что недолго осталось мучаться. Сталина тоже за что-то похожее вроде сослали, но видишь, переродился, нормально, значит. Шершавого – не знаю, за что. По-моему, за что-то ужасное. Ты вроде тюрьмы, понимаешь? Казенный дом.

– А почему вы замолкаете, когда я возвращаюсь к Н.? – спросил он про бывшую. – Вам в это время нельзя разговаривать?

– Когда ты с ней, ты не тюрьма уже, – объяснил Пауль. – Другое состояние. Вот смотри: это как если бы ты сидел в одиночной камере за убийство или там изнасилование, а после того, как ты оттуда вышел, тюрьму бы закрыли, реорганизовали и сделали бы там, например, центр современного искусства, и в твоей камере была бы просто выставка, видеопроекция. Так вот представь, что камера живет в другом измерении, по другим правилам времени. Например, при желании она может пойти в условное завтра и побыть местом с выставкой и видеопроекцией, а может вернуться в прошлое свое состояние тюрьмы с человеком внутри. Но ты-то об этом не знаешь, потому что живешь ровно подряд и вперед – вот и сидишь ровненько свой срок. Просто камера иногда прыгает туда-сюда. Представь, как будет странно, если она у тебя спросит – послушай, человек, почему, когда я оказываюсь в будущем, где вокруг ни боли, ни горя, а лишь современное искусство и счастливые посетители, а внутри меня выставка, там не сидишь ты? Куда ты деваешься? Что бы ты ей ответил?

– Ответил бы, что все изменилось. Что я отбыл наказание и вышел.

– Именно! – обрадовался Пауль. – Вот ты для нас такое же место, камера. Хорошо, что Сталина нет, он бы меня за это вообще в рефлексы чистые отправил, я бы мог только фантомной ногой дергать, как Ликаста. (Ликаста – это имя ящерицы, как выяснилось.)

– Покончи с собой, – встрял в беседу Шершавый. – Спрыгни с крыши. Сходи под поезд. Задуши девочку. Задуши девочку. Задуши девочку.

Видимо, он хотел, чтобы Сталин вернулся, с Паулем ему было совсем плохо.

– А когда отсидишь, что будет? – спросил Черишев.

– По-разному, – ответил Пауль. – Иногда реинкарнируешься, но обычно получается только в биоматериал тюрьмы, как со Сталиным вышло. Иногда в живого взрослого человека получается, но там тоже нужны всякие условия. Иногда пожизненное: у Шершавого пожизненное, уйдет, когда ты умрешь. Поэтому он тебя и уговаривал вернуться к Н. – ему без разницы, с пожизненным-то. Думал, что ты совсем с катушек слетишь и в голову себе выстрелишь – ему только это и нужно.

– Я так никогда не сделаю, – отвечал Черишев. – У меня ответственность. Я не могу их бросить. Они умрут без меня.

– Убей их, – говорил Шершавый. – Просто убей, и они не умрут без тебя. Их, а потом себя.

– Я ничего не могу с ним сделать, – извинялся Пауль. – Мы с ним в соседних как бы камерах, нет возможности. Сталин мог как-то еще. Если ты убьешь девочку, то тогда, конечно, Сталин вернется и его как-то утихомирит.

После нескольких недель этих мучительных разговоров Черишев написал проникновенное письмо Н., где честно ей все рассказал (сошел с ума, начал слышать голоса, приказывают убить ребенка и жену, не хочу причинять им вред, любил всю жизнь только тебя, прости), взял с собой все необходимое и поехал в лес. Вот так оно и происходит обычно, думал он по дороге, все было в порядке у человека, отличная работа, семья, красавица-жена, любимая дочка, а он вдруг взял все необходимое, ушел в лес и пропал, и потом неделями ищут его в социальных сетях и не находят до весны, до первых грибов, до первых навсегда перепуганных грибников.