Татьяна Замировская - Земля случайных чисел [сборник litres]

Вечер постепенно светлел, Мира направилась к стадиону, где все уже похватали гантельки – кто какую – и начали быстро и радостно выделывать с ними всевозможные па. Мира подняла красную и оранжевую, обратив внимание на незадействованную никем зеленую, – надо будет позаниматься с этими и потом взять зеленую, подумала она. Позанималась хорошо, легко, все было в радость – подскочило настроение, заулыбалась, почувствовала эту странную летучую летнюю эйфорию, которая случается с человеком, вдруг случайно и крайне удачно обманувшим смерть или что там это было, какая уже разница.

Выходя со стадиона, заметила двух мрачных девчонок, помахала им рукой. Девчонки отвернулись.

– Стойте, – побежала следом, – я не злюсь на вас, вы что.

– Это, может, мы злимся, – прошипела девчонка номер один.

– Молчи, – ударила ее между худеньких лопаток девчонка номер два.

– Чего я буду молчать? – разозлилась номер один. – Нет уж, давай я скажу.

– Ага, давай говори! – дернулась номер два. – Она потом вместо тебя уйдет, и все!

– Да не уйдет она, не надо ей, – сказала номер один. – Я скажу, мне обидно, трындец. Все равно до девять один один ждать, ну.

– Я тогда сама скажу, – прошипела номер два. – Короче, вот. У нас подводный город тут, считай. Сейчас объясню. Если хочешь уйти, надо взять деньги – сколько угодно, пусть даже монетку, мелочь какую-то, у того, кто сюда только-только зашел, но еще не окончательно. Пока он еще не полностью к нам и живет все еще вперед. Обычно это не в момент происходит – клиническая смерть сколько там: минута, три, пять. Бывает, что и вообще обратимо – человека откачали, а его мама уже дала Марку копеечку на хлебушек и Марк уже там, не здесь! Подводный город, короче.

– И ты, дура, могла нам помочь обеим, – сказала номер один. – Нам надо обратно, срочно причем. Пока не стали совсем дети. Нам уже по чертовых семнадцать сейчас, и вот что делать? Да, девять один один, его все ждут, кому больше двадцати – тогда точно придут новенькие, в тот день в городе у каждого кто-то погиб, а нам тогда по три года будет, то есть деньги нам точно дадут, маленькие, жалкие, копеечку просят. Но как мы потом все вспомним? Что трехлетний человек помнит?

– Ничего он не помнит, – затараторила номер два. – И ничего у нас не выйдет, ничего мы не изменим, и в сорок шестом все это снова будет как будет. Ну, разве что мы в этот чертов парк не пойдем, а дома с родными останемся, как положено. Или наоборот – всех родных с собой в парк заберем, а внуков оставим дома, все равно им год-два было, смысла никакого нет, это ужас, когда сюда с таким маленьким попадаешь, он с каждым днем все меньше и потом гантеля эта, уже и не поймешь, какая, они же все одинаковые, а выносить с кладбища нельзя.

– Лин вынесла своего! – перебила ее номер один. – Узнала как-то! Хотя белых было штук десять. Оказалась на девятом месяце. Плакала страшно, каждый день живот все меньше, потом кровь пошла и как не было ничего. Ходила семь лет вся черная. А потом, когда появился, Борис, это шахматный, у него бабка скопытилась, так Лин к нему подскочила и майку задрала, грудь у нее о-го-го была, ей тогда девятнадцать было, и кричит: гони трешку, еще кое-что покажу. И все, ушла. Борис ей двадцатку дал, до сих пор вспоминает, как это его угораздило, любовь с первого взгляда – не дал бы, так остался бы тут с ней, глядишь, как-то и успокоил бы ее. Тоже тоскует.

В общем, девчонки оказались не такими злюками. Еще немного посплетничав с ними про старичков, Мира обняла обеих, улыбнулась и поскакала, будто обычный вечерний бегун, по дорожке к навсегда отсутствующему выходу из парка – тому, где должны были валяться те глупые фальшивые скульптуры из стройматериалов. В ее ладони гремело, как тысяча гроз, неиссякаемое прикосновение теперь уже неведомого и навсегда далекого, но зато никогда не мертвого, мышцы приятно гудели и становились моложе, яснее и жестче, голову жгло августовское солнце, рокотали бензопилами цикады, в маленькой луже плескались пыльные и ловкие, как обезьяны, голуби.

Стоп, поняла Мира, тут какая-то ошибка. Чертовы голуби никого не теряли. Что вообще может потерять голубь – другого голубя, белку, крысу, орешек, крохотную свою пустую жизнь? Голубь вообще не знает, в каком направлении он живет, возможно, вечно в обратном, – Мира вспомнила, что никогда в жизни не видела птенцов голубя. Бежала все медленнее, притормозила, присела, медленно проползла на четвереньках пару метров вперед, к луже. Никто никогда не видел птенцов голубя, шептала она сама себе, смутно понимая, что ошибается, но кто из нас не ошибается, все ошибаются, вся жизнь это, по сути, парад ошибочных решений, у вас не бывает детства, дорогие мои, вы с нами заодно, вы и здесь, и там, правда? Правда же? Что является вашей разменной монеткой, дорогие друзья? Это солнечное мгновение? Мглистое утробное воркование? Вся ваша крошечная пустая водянистая жизнь?

Голуби лениво, как грузные карлики-фламинго, переставляли в воде глянцевые шероховатые ноги, кое-кто просто валялся в луже, как свинья, на влажном растрепанном черном боку, некоторые агрессивно чистили перья костяными, как первобытные швейные иглы, неприятными носами. Мира подползала все ближе – вот она протянула руку и вцепилась в самого неповоротливого и любопытного, подползшего поближе, чтобы подслеповато ткнуться головой в ее взмокшую от волнения ладонь. Сжала кулак изо всех сил, до хруста – и в ту же секунду оказалась около беспорядочно наваленного грузного шифера, вспотевшая и растрепанная, с сумкой за плечом и дохлым голубем, больно врезающимся ей в ладонь клювом, в оцепеневшей, будто сведенной судорогой руке. Она разжала руку, и голубь грузно шлепнулся об асфальт. Миру начали рассматривать люди. Мелкий розовощекий китайский мальчик подошел к ней, показал пухлым пальчиком на голубя и начал что-то обиженно выговаривать. Мира извиняющимся жестом помахала рукой – на ладонь налипли перья, кровь и что-то еще. Это была совершенно новая рука – не такая, как прежде. Парк тоже был каким-то новым – не таким, как прежде. И Мира не была полностью уверена, что не придет туда, в этот парк, послезавтра ровно в семь – то ли для того, чтобы передать благую голубиную весть своим новым отсутствующим подружкам, то ли для того, чтобы еще раз окончательно убедиться в правильности своего решения.

Она сжала кулак – и не почувствовала ничего и никого, кроме перьев и крови. Да, он по-прежнему был самым лучшим. Просто теперь Мира точно знала, что не потеряет его – не важно уже, каким именно образом ей удастся предотвратить эту потерю, – поэтому у нее больше не было необходимости постоянно чувствовать это назойливое, отвлекающее от прочих важных дел, прикосновение. Кто бы ни держал ее за руку все это время, он получил свою жертву и наконец-то отвязался, подумала она. Потом подумала: какую чушь я подумала, срочно все надо забыть! – и зашагала к метро.