Андрей Сенников - Врастая кровью

— Она аборт делать не хочет, — соврал он без запинки. — Может — противопоказаний нет, — но не хочет. И от меня-то ей ничего не надо, понимаешь?

— А тебе?

Голос у Степана звучал ровно.

— Что — мне?

— Тебе что надо, зачем ты мне всё это рассказываешь?

— Да вразумил бы ты её, раз уж она тебе не безразлична. Меня она не слушает…

Ложь текла свободно, даже вдохновенно. Сожаление, сочувствие и даже забота — всё уместилось. И слышалось…

— Ну и мудак же ты, — констатировал Степан. Он по-прежнему не шевелился.

— Ой, это почему?! — удивился Виктор, реакция Степана начинала его беспокоить, что-то не так всё, не так. Одно хорошо — дурные, пьяные сны похоже, не в руку — да они и до обеда только сбываются, — Никто никого не обманывал, всё честно, а от случайности никто не застрахован.

Пиво в початой банке согрелось, и Сергачёв выплеснул его за палатку, на камни. Достал из бокса с сухим льдом новую.

— Да я, наверное, тебе даже объяснить не смогу

— А ты попробуй…

Щелкнуло кольцо, Сергачёв с удовольствием макнул губы в плотную мелкую пену.

— Была охота, — Степан поднялся, Виктор внимательно следил за каждым его движением, — Воду в ступе толочь…

Он вышел из палатки. Виктор послушал удаляющийся за спину хруст гальки и смял пустую банку в кулаке. Как многозначительно и пуст о . Ни о чём. Точки не получилось. Получилось мутное, невнятное многоточие. Правильно говорят: «У влюблённых в голове тараканы ползают». Только вот с влюблённостью не очень понятно, а тараканы как раз в наличии. Вопрос — какие? Наверное, только Мать знает, которая знает… Зачем Степан хотел привезти сюда Вику? Одну только Вику — это же ясно. Привезти в дичь, в глушь, к подножию уродливого дерева-переростка и увечной скале в качестве вида за окном. Объясниться? Очень романтично. Ружьецо под рукой, прозрачные реки — кисельные берега, запечённый хариус в постель, племенной тотем… Чингачгук, мать его, Великий Змей, последний из могикан… А ведь он, Сергачёв, на его божество, Галатею пустоголовую, только что помочился, хуже — признался, что в неё спускал. И что? А ничего… Нет Чингачгуку охоты. Шаманить станет, по всему видно. В Верхний мир сходит, в Нижний… Намекнуть бы Сурену, что за лекари в его больнице страждущих пользуют…

Правда, до Сурена ещё добраться надо.

Виктор не выдержал и обернулся. Степан стоял рядом с Викой. Оксана куда-то запропастилась, её сутулая спина больше не маячила за этюдником, складной стульчик опрокинут. Ну вот, кажется, объяснение идёт полным ходом. «Каков будет ваш положительный ответ?» Не человек — омут. С тихими чертями…

Воздух вокруг загустел. На лбу выступил пот. Капля скатилась и застыла в уголке глаза крохотным осколком. Тяжело опираясь на руки, Виктор вытащил себя из кресла и вполз в палатку. Пошарил в скомканном спальнике влажными ладонями, вытащил на свет коробку с патронами и магазин.

— Лучше иметь ствол и не нуждаться в нём, чем нуждаться и не иметь, — пробормотал он и принялся быстро снаряжать магазин толстенькими краснокожими патронами.

Восемь.

Она приводила себя в порядок торопливо, едва касаясь разгорячённого тела. Вода в бутылке хлюпала и обжигала холодом нежную кожу, стекая розовым. Рыжая хвоя под Оксаной темнела расширяющимся пятном цвета запёкшейся крови. Дыхание срывалось, сердце стучало оглушительно, и, казалось, было готово замереть навсегда стоит только чьей-то тени заслонить прямоугольник света, падающего из дверного проёма.

Дура! Как она могла согласиться на эту поездку?! Вика с её амурами. Что б им пусто было!

В неудобной позе, что в других обстоятельствах показалась бы просто нелепой, быстро затекли ноги. Оксана кое-как обтёрлась салфетками, деревянными пальцами брезгливо свернула прокладку в плотный брикет. Торопливо оделась, уже задыхаясь от жалости к себе, злости и презрения к бабьему естеству. Хотелось заплакать. Она разогнулась, убирая в пакет мусор и испачканные трусики, глаза, привыкшие к полумраку, утратили туннельное зрение с белым пятном света в конце. Из серой тени вокруг к Оксане потянулись длинные языки…

Она слабо охнула, озноб прокатился по телу, комкая судорогой мышцы и выворачивая суставы.

Иссохшие просьбы, увядшие мольбы, полуистлевшие желания; нестройный, шепчущий сквозь время, хор призрачных голосов, скользящий в разорванных струнах надежд и упований. Они проступали в сумраке гроздьями, пучками, плотной паутиной из бесцветных тряпиц, плетёных веревок, шнурков, сморщенных ремешков, клочков пыльной шерсти, сваленных в невесомые и бесцветные нити, чьи концы чутко шевелились в воздухе, потревоженном её присутствием. Внутри избушки корни Илгун-Ты были бесстыдно голыми, бледно-жёлтыми, словно кривые ножки огромных поганок и источали слабый грибной запах. Блики света из прорех в крыше, скользили по ним мерцающими светляками и уползали в тёмные углы, прячась в узлах, переплетениях, трещинах, в ватных клубах безобразно распухшего под крышей, душного облака умерших грёз, прогорклых сожалений, и пыльных раскаяний.

У Оксаны мгновенно пересохло во рту. Язык колкой щепкой царапал стиснутые зубы. В голове пульсировало и гудело чужим, несмолкаемым, плотно вплетаясь в грохот крови, и сминая её, как она стискивала в пальцах податливую глину. Она зажмурилась. Пятна света и черноты плавали под горячими веками. Оксана перестала чувствовать собственное тело и вес. Тошнотворный ком перекрыл дыхание. Она заскулила, не слыша себя, лишь слабо ощущая плаксивую гримасу на мокром лице, потом и это ощущение исчезло, словно она стала чем-то мимолётным внутри маленькой высушенной головы, застрявшей в корнях Мирового Древа, вросла кровью в вавилонским шепот, повисла связкой мутных, затянутых катарактой лет, бусин на древесном корне. Через заштопанные паутиной глаза-окна, она смотрит на солнечный день, запятнанный кляксами облаков; этюдник и листы набросков под круглым голышом, углы трепещут и загибаются под ветром; Вика сгорбилась на стуле, волосы упали на лицо; за плечом девушки стоит Степан, и губы его шевелятся, грязно-зелёные, изломанные крылья из еловых лап торчат за его спиной, хвоя осыпается под ноги ржавым дождём

Крик забился в горле. Оксана упала на колени, голова мотнулась, и девушка прикусила язык. Вспышка боли заставила распахнуть веки. Она вновь зацепилась взглядом за прямоугольник солнечного света у входа и ползла к нему, глотая солёную кровь. Хвоя колола ладони. Хрустел складками пакет, который она волочила за собой. Сопли стекали на подбородок, на что она не обращала внимания, пока голоса Вики и Степана не подтащили её к свету как шкодливого щенка за поводок, и не расколотили болтливую тишину под ветхой крышей вдребезги…