Андрей Сенников - Врастая кровью

Он едва отдышался. Похмельная голова гудела, словно улей потревоженных пчёл, лицо потное, липкое. В палатке стояла духота, переполненный мочевой пузырь гнал наружу, а в желудке лежал кусок льда размером с кулак.

Какой же он идиот!

Только кретин взялся бы всерьёз подумывать о спасении карьеры, совершая шаги с куда более серьёзными, чем случайная беременность тупой сучки, последствиями. Это даже не незаконный аборт, за который в пиковом случае ему может светить до пяти лет зоны с лишением права заниматься определённой деятельностью на многие годы. Угадай-ка какой? А?!

Нет, он собирался — в мыслях, во всяком случае, — сделать, по сути, операцию. Обманным путём, без согласия пациентки, в полевых условиях. Операцию с высокой степенью риска возможных осложнений, не имея под рукой никаких средств борьбы с ними, кроме парацетамола в автомобильной аптечке. Просто сказочный долбодел! Глупее было бы только взять Стёпкин карабин и снести девчонке башку.

Виктор рванул молнию на пологе и полез наружу.

Ночник заливал мертвенным светом аккуратно сложенные стулья и стол. Мешок с мусором влажно блестел чёрными складками у входа. Сергачёв увидел свой силуэт в окне автомобиля: взъерошенные волосы, одно плечо выше другого, сгорбленный и помятый. Он с отвращением всмотрелся в темноту над крышей «Нивы» — где-то там незадачливый ухажёр изладил удобства, — сплюнул и, хрустя галькой, поплёлся к воде.

Он долго мочился в реку, с мстительным наслаждением, едва ли не насвистывая. Резь внизу живота уходила, а с ней и досада на собственную тупость. Виктор вдруг успокоился, впервые за несколько дней. Какая-то часть мозга ещё перебирала в памяти результаты анализов Вики, прикидывала время выведения мифепрестона из организма, оценивала тяжесть реакций, вероятность обильного кровотечения и необходимость немедленного хирургического вмешательства; время, за которое они могли добраться до ближайшей больницы или хотя бы выбраться из глухомани до первого человеческого жилья, — другая, отстранённо и холодно ждала, когда тревожные мысли, что занимали его так долго, уйдут, и очевидное решение его мнимой проблемы появится на свет божий, как статуя из камня, от которого отсекли всё лишнее.

Ему ничего не надо делать.

Поутру, до того, как первые солнечные лучи принялись выжигать вязкий туман в прибрежном тальнике, Степан сбегал на перекат и натаскал хариуса на завтрак. Он ловил на самодельных «мух», ощущая поклёвки рукой, через леску и удилище. Поплавок на короткой и мелкой перекатной зыби — чистая декорация. Перебрав несколько наживок, Степан остановился на той, которую хариус принялся увлечённо хватать.

С первой добычей, лёгкое возбуждение прошло, но обычного умиротворения, даже безмятежности отчего-то не наступило. Белёсое небо над сопками набухало рассветом, как грязная вата свежей кровью. Кия беззвучно катила свинцовую рябь и с оттягом хлестала под колени. Тайга по берегам застыла почерневшей коростой, распадки сочились туманными языками, словно гноем.

«Не проси много, твоё желание может исполниться».

Так отец говорил, но голос в голове был скрипучий и старый, пропитанный дымом самосада и похмельным смрадом деревенской сивухи. Над бровью кольнуло, Степан смахнул комара, словно грубый мешок с головы сдёрнул. Краски стали ярче, вернулись звуки — плеск воды и шелест тальника, — крупный хариус метался на конце лески, дробя реку хвостом в прозрачные брызги. Степан машинально подтянул рыбину к себе, неловко прижал к бродням…

Вот, что старый тельмучин бормотал!

«Не проси много…»

Надо же…

Отец Степана, чистокровный русак, но на тельма — наречии коренного народа, некогда кочевавшего по югу области, территории размером с треть Франции, — говорил свободно. По-другому было нельзя, видимо. Он служил егерем в Алтуфьевском охотхозяйстве, пропадал в тайге подолгу и куда чаще встречал тельмучин, правящих иргишь от долины к долине в предгорьях Янецкого Алатау вслед за последними оленями, чем белого человека, будь то охотник, геолог или браконьер. Он и Степана таскал с собой лет с пяти. Как рюкзак, на спине, когда пацану становилось тяжело идти. «Смотри в оба», — говорил он, посмеиваясь, — «Глаза на затылке — штука в тайге полезная». И он смотрел. Смотрел, как осыпается роса, сбитая с кустов, как смыкаются тяжёлые лапы пихт, запечатывая тропы, по которым они пробирались, как сверкает серебряная паутина в ветвях черёмухи, усыпанными крупными ягодами — сладкими и терпкими, вяжущими рот горьковатым послевкусием. Он учился угадывать просветы в, казалось бы, глухой стене плотного подлеска, видеть их, как аутист видит закономерность в беспорядочной мешанине символов на книжной странице. Он научился обходить буреломы раньше, чем научился правильно переходить дорогу, а мёд диких пчёл попробовал до того, как его угостили первой шоколадкой. И комплекс от клещевого энцефалита Степану ставили задолго до первой прививки от гриппа. Отец рассказывал обо всём, и отвечал на любой вопрос, кроме одного: «А где мама?»

В такие минуты лицо его деревенело, он тяжело и долго молчал, глядя в сторону, а потом говорил: «Не проси много, твоё желание может исполниться» … Ну, если вообще что-нибудь говорил.

Хариус под рукой затрепыхался, плавники кольнули ладонь, и рыбина плюхнулась в воду.

Солнце вполглаза пустило Степану зайчика над макушками сопок. По воде рассыпалась рыбья чешуя, подкрашенная холодной кровью. Он прикрыл лицо ладонью и увидел на берегу Сергачёва с банкой пива в руке. Виктор вяло махнул рукой. Чего это он в такую рань? Не рассвет же встречать?

Степан неловко подхватил лесу, дёрнул плечом: сумка с уловом оттягивала, достанет не только на завтрак…

Он побрёл к берегу, пересекая течение.

Ведьмин палец погрозил в спину: «Не проси много…»

Ствол «вепря» уставился Сергачёву в лицо чёрным глазом.

Маслянисто блестел магазин, белая искра сорвалась с затвора. За прицельной планкой — мутное пятно вместо лица стрелка: взгляд-то прикован к темноте, на дне которой сидит смерть, за секунды до того, как толкнуться вперёд, ударить кувалдой, сминая кости и хрящи, сдирая лоскуты кожи со скул горячими пороховыми газами, вышибая глаза, уже лопнувшие как перезрелые виноградины. Вряд ли дробь продырявит лобные кости, да и незачем, энергия удара уже расплющила мозг о внутренние стенки вместе со всем эфемерным содержимым, что составляло его такое важное и единственное Я на всём белом свете…

Виктор открыл глаза и тут же зажмурился.

«Белый» свет оказался приглушённого бутылочно-зелёного цвета, но резал как бритва. Неосторожное движение отзывалось в голове острым болезненным спазмом, коротким и ветвистым как молния. Боль глухими раскатами металась от виска к виску, сердце стучало часто и глухо.