Лев Протасов - Красные озера [Publisher: SelfPub]

Тогда-то пьянчуг и приметила Инна Колотова. Несмотря на холод, который затруднял ей дыхание, Инна добежала до зятя, и вместе они поехали к участковому. Но участковый этих посетителей с прошлого раза запомнил. Испугался, что опять придется кого-нибудь объявлять в бесплодный розыск, за который начальство по голове не погладит, да спешно умчался по несуществующим делам, чтобы никого не принимать.

Бориска со своим рябым товарищем не пропали. Их приютил тот самый спивающийся мужичок, который в стародавние времена пару раз с ними веселился, а недавно увидел покойников, выходящих с завода. Жена его, Ленка, против такого подселения протестовала, но мешок льняных семян резко ее переубедил.

Втроем они и пили до самой весны, не просыхая, вместе с хозяином нового обиталища. Ради смеха иногда выходили в селение побуянить, но не слишком, чтобы не потерять слабое расположение местных, которым они начали пользоваться после пожертвования говяжьей туши, или зажимали Ленку по углам. Впрочем, тоже не слишком настырно, чтоб и муж не приметил, и сама женщина не осерчала – идти-то было больше некуда, а в лесу им, кажется, не очень понравилось.

Заснеженный март минул без особых происшествий.

В апреле сошел лед с озера и ставков, и все поняли, что зима наконец отступила.

Лука сидит в пустоте, слышит влажное дыхание внутри стен своего дома, или слышит собственное дыхание, только со стороны – он не знает. Угнетенный разум, на миг вырвавшийся наружу, вновь начинает тонуть, отторгать окружающую действительность, и вот уже Лука беспокойно озирается по сторонам, недоверчиво заглядывает в детский гробик и спрашивает, зачем-то вслух:

– Где бригадир? И… где ребенок?

Он уже не понимает, что сам же их и уничтожил. Голова болит, в голове разрыв – где-то в сердцевине, глубоко под макушкой. В этом разрыве застревают мысли, трепыхаются и бьются о стенки черепной коробки-западни, как пойманные бабочки, и не могут продолжить свой ход. И, так же, как бабочка в попытках высвободиться ломает крылья или теряет окраску, мысли теряют какие-то хвостики – то начало пропадет и сгинет безвозвратно, то конец.

Лука хватается за виски, пытаясь унять боль, и думает… о чем? Сплошь разрозненные клочья, мешанина из полуфраз и полуслов, и смысл не разобрать. Вот маленький Илюша, которого нет. У него серые глаза. Разве умер? Умер. Илья. Или я? Видимое – настоящее. Видимое – это настоящее? Или настоящее невидимо? Видимо-невидимо птиц. Их ловил кто-то. Кто-то с медными зрачками. Кто? А глаза у него серые. А глаза это зеркало…

– …души, – подсказывает надоедливый голос в голове и тут же умолкает под гнетом бессвязных идей и воспоминаний.

Податливая реальность отзывается на эти воспоминания, услужливо собирает крупицы воздуха воедино, и вот уж на дне колыбели лежит младенец с серыми глазками без зрачков, а через мгновение лежит мертвый Илья, весь какой-то скрюченный, с подогнутыми ногами, ибо тяжело ему поместиться в детском гробике. Лука жмурится. Тьма обступает со всех сторон. Во тьме тихо, только доносится какой-то мерный гул да ощущается запах гари. Лука помнит, что гарь бывает там, где горе, но дальше мысль не идет – бьется в конвульсиях, падает в разрыв внутри головы и пропадает.

Тяжелые веки ползут вверх, ясное зрение обращается чередой кривых зеркал, и по их влажной поверхности скользит отражение детских ручек. Это младенец извивается в деревянной колыбели. Глядит своими медяшками, молчит и улыбается. И опять счастлив Лука, и опять счастье-Лука. Лепит пташек на убой да радостно наблюдает за их гибелью. Пташки умирают без счета, одна за другой, одна за другой, отмечая ход никуда не идущего времени.

И опрокидывается в небытие зима бесконечно долгого дня, и снега за окном уж нет, а только плач, сырость и отяжелевший от водяной взвеси дым. Лука понимает, что там, где время до сих пор существует, наступила весна.

Но для него весны нет, а есть лишь сумрак единственного дня в календаре – дня смерти Ильи и дня его воскрешения.

Иногда в этом застывшем сумраке появляются огромные рыжие муравьи. Прогрызают дыру в стенах и пробираются из мастерской, кишащей насекомыми до верху. Лука бьет по муравьям кулаками, но те почему-то быстро перелетают в другое место, хотя вроде и не перелетают, а скорее исчезают здесь и появляются там нетронутыми. И гонится обувщик за насекомыми, и колотит по дышащим стенам, и отзываются стены вздохами. А муравьи живы по-прежнему.

Тогда Лука без сил валится на колени, плачет отчего-то да кривит лицом. Муравьи подхватывают его слезы и уносят прочь. Ибо если младенец кормится птицами, а птицы – золой, то муравьи неизменно кормятся слезами.

– Посмотри, что у тебя в глазах, – настойчиво призывает внутренний голос.

Лука отнекивается. Много раз отнекивается, но в какой-то момент замечает свое отражение в оконце, за которым распласталась ночь, и подходит к нему, как завороженный.

– Когда снаружи темно, тогда всякое окно – зеркало, – подсказывает голос.

Обувщик видит свое размытое лицо. Видит впалые, как у мертвеца, щеки и глазницы, и в глазницах – влажный уголь. А в левом глазу что-то мельтешит. Лука наклоняется к стеклу ближе, улавливает в своем зрачке черную тень. Черная тень расправляет крылья, показывает острый клюв и начинает проклевывать склеру изнутри. И от глаза по всей голове распространяется такая боль, какой никогда не было – от нее звенит в ушах, а вокруг разбегаются красные точечки. Глазное яблоко трескается со звоном, клюв показывается наружу. Лука отскакивает от оконца, хватается за изувеченное лицо и кричит. Но птица клюет и режет ему пальцы, выныривает из-под слипшегося века, выпархивает наружу и садится на край койки. У нее смоляные перья и смоляные глаза-бусины.

Лука смотрит в окно, ловит свое отражение и видит, что глаз каким-то чудесным образом зарос.

Птица все еще сидит на койке. Младенец в гробике оживляется, повизгивает и тянет к ней ручонки. Лука стоит, как вкопанный.

– Неужто и её скормишь? – спрашивает внутренний голос.

А Лука не смеет пошевелиться.

Птица громко гаркает и выпархивает в оконце сквозь стекло, не нарушая его целостности. Младенец истошно и противно орет, надрывая глотку и выпучивая медные глазища. Голос в голове почему-то хохочет.

Почти сразу или много позже по комнате проплывает тень. Чужеродный голос истошно орет:

– Беги!

Обувщик не может бежать. От головной боли отнимаются ноги.

Тень ложится на койку, обернутую рваной простыней, и из толщи ее выглядывает лицо взрослого Ильи.

– Отдай его нам, – шепчет бесформенная чернота в маске сына.

– Отдай его нам, – шепчет другая такая же чернота, незаметно появившаяся у входа. На ней – лицо Лизаветы.