Роберт Блох - Рассказы. Том 2. Колдовство.

— У тебя… разболелся живот, — грубо отрезал я. — В это невозможно поверить!

— Я знаю. — Айрес уже был на ногах. — И я знаю больше. О, гораздо больше! Хокинс был колдуном, по крайней мере, он знал секреты, которые мы бы назвали темной магией. Он знал, что умрет, и послал мне пишущую машинку из ненависти. Должно быть, он что-то с ней сделал. Знаешь, как его нашли мертвым? Не на полу — над машинкой. Его последний вздох, уходящий в клавиши — и записка на валике, которую он прислал мне, последнее, что он написал! Разве ты не понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать? Неужели ты не понимаешь? Лютер Хокинс мертв, но его душа заключена в пишущей машинке!

Это показалось мне настолько смешным, что захотелось расхохотаться. Гротескность этой фразы была убийственной. Я подумал: «Тело Джона Брауна гниет в могиле, но его душа продолжает идти вперед». Это было очень, очень смешно. Только Стивен Айрес смешным не казался. Когда он выкрикнул последние слова, то упал в обморок, и мне потребовалось пять минут, чтобы привести его в чувство, — пять минут и остатки моего драгоценного бренди. В течение этих пяти минут у меня было немного времени на размышления, и мысли мои были не из приятных.

На этот раз я сыграл роль Фрейда-любителя и оказался не прав. Предположим, Айрес изрекает истину. В конце концов, в этом мире существуют странные вещи, необъяснимые тайны. Каталепсия, телепатия и странные трансы, навязчивые идеи, ликантропия и безымянные страхи признанной психопатологии. В 1600 году все это сошло бы за колдовство, но сегодня было научными фактами. Гипноз и все остальное, ведущее в царство скрытых, неведомых, ментальных сил. Предположим, Хокинс вложил свою личность в пишущую машинку, которая представляла собой столь значительную его часть, как раз перед смертью, последним желанием он влился в то, что было такой же частью его самого, когда он писал, как и его руки. Конечно, Айрес верил и боялся. Но чего? Почему он так уверен, что Хокинс ненавидит его достаточно сильно, чтобы сделать это? Почему он так беспокоится? Здесь скрывалось больше, чем казалось на первый взгляд.

Я много думал и волновался, пока не привел Айреса в чувство. Когда он сел, мы оба притихли.

— Послушай, Стивен. Ты немного дрожишь. Давай я отвезу тебя домой.

— Да… Нет. Нет! Не приходи! Я в порядке, пожалуйста…

Но я вытащил его за дверь и посадил в машину. Он что-то пробормотал, слабо протестуя, но я настаивал. Мы приехали, я помог ему выйти и вошел с ним в холл его дома. А потом началось. Я услышал это. Стивен жил на втором этаже. Но я услышал это, доносящееся сверху сквозь стену. Щелк-щелк-щелк — от пишущей машинки. Щелк-щелк-щелк. На клавиши нажимали. Тинг! Звякнул колокольчик. Заскользил рычаг каретки. Щелк-щелк-щелк. Стивен тоже услышал. Он начал стонать.

— Да, да, да! Я предупреждал тебя, пытался держать подальше. Теперь ты знаешь, почему я боюсь, почему не понимаю, как я это делаю. Это моя пишущая машинка, ты слышишь? Это пишущая машинка Лютера Хокинса. И теперь ты знаешь, что я не столько боюсь, а скорее злюсь, понимая, что нахожусь в здравом уме! Я полностью сохранил рассудок, и все же слышу это.

Я был уже на середине лестницы, и Стивен нашел в себе силы бежать за мной по пятам, все еще бормоча.

— Видишь? Понял? Я сказал, что Лютер пишет мои рассказы. Но я не хотел рассказывать все. Я вообще не пишу. Даже не сажусь за стол. Я заправляю бумагу — ты знаешь, что я использую рулоны облигаций вместо отдельных листов — и машинка запускается. Она начинает работать! А я сижу и смотрю, как опускаются литеры, как возвращается каретка, как нажимается клавиша пробела, а человеческие руки к ней не прикасаются. И теперь, когда все это закончится, появится новая история. Рассказ Лютера на пишущей машинке, напечатанный его мертвыми руками!

Он снова чуть не потерял сознание. Я взял ключи и открыл дверь. Признаюсь, был ошеломлен, но не настолько, чтобы не пойти в гостиную; не настолько, чтобы не ошибиться в направлении звуков, которых не должно было быть. Я ворвался в комнату, Айрес был рядом. Так все и обстояло. На столе стояла пишущая машинка Лютера Хокинса и бешено стучала, стучала, стучала у меня в голове. Маленькие щелчки с ужасом отдавались в моей голове; маленькие колокольчики звенели, когда строчки заканчивались.

— Это длится уже несколько месяцев, — прошептал Айрес. — Я боюсь выбросить ее или разбить, ведь Хокинс может сотворить что-нибудь похуже. Я знаю, что это не все, что он планировал — он, должно быть, знал с самого начала и разработал какой-то дьявольский план, частью которого является это. Но я не смею вмешиваться. Я испробовал все, все.

Его голос перекрыл стук машинки в одинокой комнате. Почему-то, понаблюдав за ней некоторое время, он не показался мне таким уж страшным. Механическое устройство, автоматически нажимающее на клавиши, вот и все. Мои глаза искали электропровод связи, его не было, и было глупо даже допускать подобное. Айрес испугался, и на мгновение я почувствовал то же самое. Но сейчас настало время для здравомыслия.

— Что ты испробовал?

— О, многое. Я заправил первый рулон бумаги; ты в курсе, что они бывают тридцатифутовой длины. Машинка завелась еще до того, как я сел за нее, в тот первый раз. Я не поверил, пока не увидел, как история выплеснулась наружу. Его рассказ. С обратным интервалом по ошибкам. Линии перечеркнуты, как в рукописях. Машинка остановилась примерно в футе от конца рулона, потому что история была закончена. Я вынул бумагу, вырезал, прочитал. Заправил еще одну пачку, наверное, чтобы не сойти с ума, потом сел печатать. Литеры не сработали. Слышишь меня? Когда я печатаю, клавиши не работают! Я никогда не напечатал ни строчки на этой машинке, клянусь!

Щелк-щелк-щелк, стучала призрачная пишущая машинка, там, в этой комнате, щелкая над словами Айреса в ужасной насмешке.

— Я решил поэкспериментировать. Заправил еще рулон бумаги. Появилась другая история, покороче. Машинка не печатала, когда в ней не было бумаги — я хотел оставить так навсегда, но не осмеливался, как не смел уничтожить машинку. Потому что если бы Хокинс мог так поступить со мной, то сделал бы еще хуже, если бы я вмешался. Понимаешь?

Щелк-щелк-щелк. Да, я понял. И содрогнулся.

— Однажды я попытался перекрыть каретку. Это не сработало. Я попытался запутать литеры. И не смог сдвинуть их с места. Несколько раз я вставлял обычные листы бумаги. Машинка щелкала, но останавливалась в нижней части страницы. Машинка разумна. В других случаях я заправлял новые рулоны, и ничего не происходило; сначала ничего. Машинка не была готова писать. Это было… размышление! А потом, нередко, посреди ночи я просыпался и слышал ее щелканье. Слышал, как машинка работает в темноте, призрачные руки клацали по клавишам в непроглядной тьме. Из каких непостижимых глубин рождалось это творчество? В какие черные бездны попадает разум, сочиняющий эти истории? Истории, написанные из могилы, мысли из мозга, уже гниющего и разъеденного червями!