Макс Старк - По ту сторону изгороди

Двадцать пять ступенек позади, Антон стоял на площадке напротив черной железной двери с налепленными цифрами «один» и «один». Дверной глазок горел желтым светом. Он не подходил к двери, он прокручивал в памяти путь от подъездной двери до площадки и вполголоса просчитывал пройденные ступени. Где-то ошибся, не досчитался одной, проскочил. Развернулся, спустился на первый этаж и снова поднялся, считая вслух:

– Один, два, три… Двадцать шесть.

Теперь все в порядке, теперь можно быть спокойным, ступенька не потерялась, все на месте. Он занес кулак и ударил в дверь. Сердце замерло, дыхание перехватило. Он прислушивался к шагам за дверью и смотрел на свет глазка. Дверь не открывали, хотя в глазок кто-то смотрел. Антон отошел на шаг, вспоминая как однажды его бранила тетя Таня: «Никогда не стой близко к двери, я не вижу тебя в глазок!».

– Кто? – строгий голос.

– Это я, Антон.

Он знал, что сразу не откроют. В прошлый раз замок щелкнул на десятой секунде, в позапрошлый на восьмой. Самое большее не открывали триста пятьдесят восемь секунд. Это было как раз перед новым годом. Тот вечер выдался морозным, в подъезд задувал ветер через разбитое окно между этажами, штаны промокли от налипшего снега, в дырки подошвы сапог забился лед, у Антона стучали зубы и немели пальцы. Но он считал, считал и надеялся, что не придется ночевать в подъезде.

– …восемь, – он смотрел на глазной проем, а оттуда смотрели на него. Пусть и не видел, но знал и чувствовал, что там, по ту сторону, прислонившись щекой к металлу стоит Настя. Черные, холодные глаза, похожие на комки слипшейся, мокрой земли сверлят презрительным взглядом.

– …двенадцать, – рекорд этой недели.

– …четырнадцать, – ключ поворачивается и дверь лениво приоткрывается, ровно на столько чтобы можно было протиснуться коту или худой собаки.

Антон зашел, вытер ноги о коврик и нагнулся, чтобы развязать шнурки.

– Ну и чего ты там опять бормотал? – спросила Настя. Она стояла в двух шагах, руки скрещены на груди, волосы зачесаны и сплетены в тугую косичку, глаза выпучены, а рот приоткрыт. Точь-в-точь как та безмозглая рыба, похожая на кусок сыра, из мультфильма про потерявшегося малька. Как же он назывался… Антон задумчиво, тихо произнес:

– Рыбы-клоуны?

А может не тот мультфильм, может это было про русалку…

– Чего ты шепчешь? – она угрожающе двинула головой, да так, что хрустнули позвонки на шеи.

– Ничего, – ответил он, вспоминая, делала ли подобное та рыба, похожая на кусок сыра.

– Размазня, – бросила Настя, резко развернулась, так, что косичка хлестнула по стене и ушла через зал в свою комнату.

Он убрал ботинки с порога и прошел в зал. Он перестал оставлять обувь на коврике у двери с того дня, как его кеды растоптали, словно двух мерзких тараканов. По ним прошлись все: тятя Таня тяжелыми ботинками, которые шьют для инвалидов и выдают в специальных центрах по спискам, Настя туфлями с острыми каблуками, а дядя Миша не просто наступил грязными туфлями, но даже не удосужился убрать их с обувки Антона. Тетя Таня говорила, что его можно только так воспитать: не словом, а делом, и навешивала подзатыльники, чтобы лучше усвоился очередной урок воспитания. Она даже поставила отдельный шкафчик для его обуви, чтобы Антон убирал свои вонючие башмаки с прохода, но Антон им не пользовался.

Тетя Таня сидела на диване и смотрела сериал по пятому каналу. Антон поздоровался, она повернула голову, безразлично глянула на него, затем взяла пульт и прибавила громкость.

В животе урчало так сильно, что даже сквозь шум телевизора слышал душераздирающие стоны. В добавок к этому крутило и тошнило. Не мудрено, ведь за весь день съел только горсть сухарей. Он прошел на кухню, открыл холодильник. Полки пустые, в двери пожелтевшее масло и полбулки хлеба в пакете. В животе кольнуло, Антон поморщился от боли, а на языке почувствовал кислый привкус. В раковине лежали три тарелки, из них недавно ели мясо, приготовленное в кастрюле, замоченной и стоявшей на плите. В воздухе сохранились нотки ароматной приправы к жаркому из свинины. В животе кольнуло сильней, а рот наполнялся слюной, так, что приходилось часто глотать. Циферблат на микроволновой печи показывал восемь часов, а значит ужин был ровно два часа назад. Антон на него не успел, а его порцию решили не оставлять, разделили и съели. Как говорил Сашка: «в приемной семье клювом не щелкай, а хватай еду вперед всех».

Он достал хлеб и масло, отрезал пожелтевший край, бросил в раковину и смыл горячей водой. Сделал бутерброд, а пока размешивал в чае сахар на кухню пришла Настя.

– Что делаешь, размазня? – она наливала из графина воду, отстоянную на солнце. Вот уже год как пьет заряженную солнцем воду, но все никак не похудеет. Ко всему прочему становилась злее и раздражительней. – Хотя можешь не отвечать, мне все равно, главное не путайся под ногами.

Она толкнула Антона в спину, тот повалился на стол и на бутерброд.

– Ма! – завопила Настя, – а Антона испачкал футболку в масле!

Она хитро улыбнулась, подмигнул и, ударив хвостом по стене, пошла прочь, освобождая место тете Тани, поднимающейся с дивана.

Антон на мгновение растерялся, запаниковал, но быстро сообразил, как избежать наказания. Подскочил к раковине, включил воду, сунул под струю часть футболки с масляным пятном, но заметил забытую дыру, проделанную осколками стекла телефонной будки, опустил руки, горько вздохнул и повернулся лицом к неминуемой расплате.

– Ну что еще ты натворил? – она нависла над ним словно айсберг над рыбацкой шлюпкой.

– Я нечаянно, – сказал он, прижался к раковине и прикрыл рукой дыру на футболке.

Говорить правду Антон не стал, ведь стоит тете Тане услышать от него обвинения в адрес Насти, не избежать сурового наказания. В прошлый раз она запретила ему выходить из комнаты три дня. Она называла это домашним арестом.

Тетя Таня оценивающе посмотрела на стол с раздавленным бутербродом, на пол с крошками и валяющимся ножом, и наконец на футболку.

– Ты знаешь, как трудно вывести жировое пятно? – спокойным тоном спросила она, но Антон знал, что это только начало разговора и спокойный тон непременно сменится на раздражительный, нервный и ненавидящий.

– Знаю, я сам постираю и все уберу, – сказал он и с опаской глянул на тетю Таню.

– Конечно сам, так же как сам убираешься в клетке за хомяком. Заметь, за твоим хомяком. Не моим, не Настиным, не дяди Миши, а твоим. – Так бывает всегда, в любом разговоре она упоминает хомяка Антона и ту невыносимую вонь, которую ей приходится вдыхать. По мнению тети Тани, из-за этой вони у нее не приживаются цветы в горшках, вянут через пару дней после пересадки. Но Антон знал, что цветы вянут из-за кошки Насти, любящей не только погрызть лепестки, но и опрыскать мочой землю. Он молчал, не говорил про кошку, ведь все равно ему не поверят, даже если сами увидят, как она обгладывает цветок. Только теперь Антон подумал, насколько кошка хитрая и коварная, никогда не пакостит в присутствии тети Тани или дяди Миши, а будто нарочно перед Антоном, словно смеясь говорила: «я могу делать что вздумается и мне ничего не будет, а ты только попробуй шаг сделать не в том направлении или сказать лишнее слово, как огребешь по полной».