Олег Чувакин - Мёртвый хватает живого

Он ничего не ответил. Помолчал. Посмотрел на Клару, с вызовом на него глядевшую, на девочек, смотревших не на него, а на диван, на котором они сидели, и теребивших пальцами бархатную бахрому. Подумал, что собирался поговорить о любви, но, кажется, о любви они всё сказали. И наедине, без девочек, Клара сказала ему про любовь то, во что он как естественник должен бы верить. Что любовь есть обыкновенная страсть, отличающаяся от страсти животной тем, что человек любит не ради одного только размножения. Но причина-то любви та же, что у страуса или бегемота. Хочется того же, чего хочет страус или бегемот. «Клара, — сказал он, — но почему же тогда ты? Почему я люблю тебя, а не твою подружку Зину или Зою?» — «Да ведь я была одной из немногих, которую ты встречал чуть не каждый день и к которой обращался за каждой мелочью. И я умела угодить тебе. Микроскоп модели К-994 английского производства? Пожалуйста. Заказать разработку контейнеров на оборонном заводе? Нет вопросов. Большой стол, метр шириною и два длиною, в твой кабинет? Импортный, лучше итальянский, вот из этого каталога?… Дорогой доктор, всё вам будет в лучшем виде. Ты так привык ко мне, что уже не мог без меня обходиться. И я, видя тебя с лучшей стороны (не семейной) и надеясь, что твоё московское положение прочно и что президент, здоровающийся с тобою за руку, продолжит тебе её подавать, ответила тебе согласием. Любовь? А разве нам плохо в постели? Разве я гуляла по тем твоим научным приятелям, что строили мне научно-любовные рожицы? Нет. И в мыслях не было. И ты не гулял, потому что я тебя полностью устраивала. Хотя… я предпочла бы, чтобы ты был более сексуален. Но я смирялась, понимая, что на первом месте у тебя — наука. Точнее, тот газ, что ты пытаешься получить. И до тех пор, пока дела в науке у тебя шли успешно — не в научном, конечно, но в материальном плане, — я прощала тебе многое и готова была поехать за тобой хоть на край света, хоть в Англию, хоть в Штаты, — оказывается, она умела уколоть, — но своим упрямством, своей научной преданностью одной-единственной идее ты уничтожил всё. Будто нельзя было придумать что-то смежное, что-то параллельное твоим исследованиям, что-то такое, что частично походило бы на прежнее, но обещало бы более быстрые результаты, и пусть тобою были бы недовольны, но тебе дали бы тебе год, два или три, и продолжали бы содержать тебя. А потом придумал бы ещё и ещё идеи, генерировал бы одну за другой, институт твой стал бы разрастаться, и уж никто бы не помнил, зачем он был создан и почему финансируется. Это и есть та наука, посредством которой учёные приспосабливаются к действительности. Что ты имеешь возразить на это?… Опасный и нежелательный момент, когда назревает неприятная перемена в жизни, надо чувствовать, и надо его предупреждать , понимаешь, милый? Ты мог бы предупредить его, но ты весь был поглощён своей научной идеей. Да что говорить: ты так ушёл в последний год в свою работу, что пропустил театральный парад Саши, а ведь она заняла первое место. О ней — ей ведь только шесть — писали в «Московском театральном вестнике». Ты читал? И ты рассуждаешь о любви? Скажи мне: зачем тебе дети? Они тебе неинтересны. Тебе скучно то, чем занята Саша, и то, о чём спрашивает меня Женя. Они должны пожертвовать всем своим будущим ради идеи, о которой ничего не знают. И жить в холодной комнате, закутавшись в шали, и пересушивать кожу у печки. И стирать бельё, наверное, у реки. В проруби, да, мой милый?… Не зови нас в концлагерь, доктор!»

На следующий день он уехал. Из багажа взял два чемодана с одеждой, 8-томное собрание Чехова и справочники. Он уехал в Тюмень, и Клара не провожала его (он сам велел не провожать, чтобы не реветь в поезде и чтобы девочки не запомнили его лицо в окне поезда и не мучились бы позднее от воспоминания), а неделей позже переехал и институт: с документацией по исследованиям и со списанным оборудованием. Из научных сотрудников института остался он один; в Тюмени пришлось искать и нанимать вирусолога и всех прочих; с ним покинул Москву, точнее, Подмосковье, только Максим Алексеевич. Всего по штату «Сибирскому институту промышленной очистки воздуха» полагалось шесть человек, включая самого доктора. Это объяснил ему прилетевший из Москвы в Тюмень бизнес-классом миннаучный чиновник, Даниил Кимович, назначенный для урегулирования вопросов финансовой организации института.

Вселившись в квартиру N4 двухэтажного неблагоустроенного дома по 2-й Луговой, Владимир Анатольевич (а преимущественно Максим Алексеевич) следил за перестройкой подвала по плану и по миннаучной жалкой смете, а вечерами перечитывал любимого Чехова. Антона Павловича доктор считал не только выдающимся мастером слова, но и очень точным выразителем той мещанской жизни, что захватила и поглотила Клару, Сашу и Женю.

И ведь как умно и точно возражала ему Клара! Откладывая том Чехова, доктор поражался, как умело она использовала против него его же аргументы: и о приспосабливании, и о… Кстати, тема приспосабливания с первых дней нашла в лице дмитровского завхоза Клары Барышниковой благодарного слушателя. На этой-то теме они, пожалуй, и сошлись. Как не сойтись? Сам Президент выписывает доктору наук ордер на четырёхкомнатную квартиру в Москве. Любила ли она его? Можно ли ответить на этот вопрос, не зная, что такое любовь, и не умея её определить? Что она? Страсть? Животная — или какая-то иная, не та, что… у бегемотов? Инстинкт размножения — или нечто большее, имеющее связь с тем духовным, о котором сочиняют книги идеалисты? Или это особенное чувство, о котором пишут стихи романтики — от чьих стихов любовь не стала определённое и понятнее? Или она — то чувство, что охватывает двоих единомышленников, то есть что-то вроде дружбы, добавочно упрочённой постелью, страстными утехами, — или тех, кто мнит себя единомышленниками, как вот он мнил себя и Клару? Два приспособленца, один из которых вдруг понял, что куда более идеалист, чем реалист и материалист, а второй так и остался приспособленцем. И кто, в таком случае, кого обманывал? Да никто. И Клара права. И девочки правы. Им будет лучше в Москве. Тысячи и тысячи супругов разводятся из-за того, что по-разному приспосабливаются к жизни — и к своей любимой половинке как к существенной части этой жизни.

В этом, стало быть, соль семейного вопроса, по крайней мере, его, Таволги, вопроса, — а не в любви, искать корни которой было слишком утомительно — почти так же, как искать секрет таланта, о котором врач и атеист Чехов сказал: «А талант — и всё тут».

Новый институт постепенно захватил Владимира Анатольевича. Нет рядом с ним Клары, нет Саши и Жени, но есть наука. Есть мечта о светлом будущем. Кое-чего ведь на пути к мечте он добился. Доктор понял: он тем больше верит в свой успех, чем хуже условия, в которых он успеха будет добиваться. Упрямство? Ослиное? Пусть так, пусть упрямство, и пусть идеализм, пусть особенная, фантастическая цель в жизни, цель, несоизмеримая с обывательскими стремлениями к московской жилплощади, лакированной мебели, шведским машинам и дачам с каминами, и пусть он умрёт, так и не достигнув этой цели, — он всё же будет заниматься своей работой до тех пор, пока силы его не кончатся или пока Миннауки не упрячет его в тюрьму за растрату казённых средств и одурачивание Президента. За возведение научной пирамиды .