Олег Чувакин - Мёртвый хватает живого

Вот если б, говорил Шурка, грянула такая перемена, чтобы мир, сами его основы, эволюционные основы, вдруг стали качественно иными. Чтобы развитие пошло не от того, что одна клетка в воде пожрала другую, а от чего-то другого. Или пусть пожрала бы, но жраньё кончилось бы мирно. От истребления мир пришёл бы к любви. К вечной любви. И со страхом читал бы книги прошлого. Общество сделалось бы идеалистическим — и обрело ту высокую сознательность, о какой мечтали коммунисты. Рабочие под телегой.

Но этого нет. И это невозможно. Но это кажется нелепым: люди, мечтая быть хорошими, остаются плохими! Мечтая о мире, воюют и воспевают войну! Лгут, говоря о справедливости!

Люди в мире плохие. А Шурка? А она, Софья? Хорошие ли они?

— Мы хорошие, Шурка?

Он ответил не сразу. Подумал. Но он ведь знал ответ. Как-то они говорили на эту тему. Шурка, может, не помнил. А она не забыла.

И она знала, что он ответит. Нет, Шурка не солжёт ей. Он может отвести глаза, быть многословным, ответить не тотчас, — но ей он не солжёт. Другому — да, солжёт. Поставщику. Шефу. Реже — в отделе. Но не ей.

— Так мы хорошие, Шурка? Ты — хороший?

Более лёгкая форма трудного вопроса.

— Нет, — ответил он. — Я не хороший. Я плохой. Как и многие.

А я, подумала Софья. И я плохая, ответила она. Как и многие.

— Мы плохие, — сказал он, — но мы счастливые плохие.

Но может, в них есть немножко и хорошего? Того, что они могли бы передать своим детям?

— Наши дети будут плохие, — твёрдо сказал он. — Плохие, как и мы. Но в них будет на чуточку больше хорошего, чем в нас. И в нас есть немного, а в них будет чуть больше. И в их детях ещё больше. И так пойдёт до далёких потомков. До будущего, где и настанет то самое счастье тех самых хороших людей, о котором давно мечтают идеалисты и романтики.

— Немного плохого и очень много хорошего? — спросила она.

— Самую малость плохого. Чтобы лучше видеть хорошее.

Я думал. Думал письменно.

Я люблю думать письменно. Нет, не потому, что лучше думается. Из-за привычки писать. Барабанить по клавишам.

И я люблю читать написанное. То есть набранное.

Бывает немного неловко перечитывать свои же записи: будто подсматриваешь сам за собою. Лучше б уж кто-нибудь другой читал. Как жена Толстого его дневник.

Вообще-то я знаю, откуда эта неловкость. В моём дневнике одна правда. А правду людям давно уж читать неудобно. Особенно про самих себя. Особенно написанную собою.

Я поднялся в файле на месяц выше. Сентябрьская запись. О женщинах. Очень познавательно читать собственные заметки о женщинах. Насчёт других предметов моё мнение меняется, а вот в отношении женщин — остаётся постоянным. И кому пришло в голову, будто непостоянство — характерная черта женщин? Женщины постоянны. Если женщина врёт, то будет врать до самой смерти. Если она истеричка, её не исправит никакой психолог, и психиатр тоже, будь они родом хоть из самой Вены. Если женщина гулящая, то ждать от неё верности не стоит ни в двадцать лет, ни в пятьдесят. Если женщина хочет родить и воспитывать мальчика, но у неё родятся четыре девочки, она всем им даст мужские имена и будет покупать дочкам брючки, футбольные мячи, молотки и плоскогубцы. Женщин не переделать. Легче отменить законы физики и заселить Луну, чем переменить одну-единственную женщину.

И между тем женщины просты. И все их поступки поддаются логическому объяснению. Вычислишь в женщине то, что ей нужно, — и она перед тобой как на ладони. Останется понять, сочетается ли то, чего хочет она, с тем, чего хочешь ты. Я потому и холост, что сочетания всё не те попадаются.

Подумать только: до всего этого я дошёл через свой дневник. Через письменное думанье.

«…Женщины! Одной надо троих детей. Это чистая самка. Может, и хорошая самка, подходящая для семейной жизни, но куда я дену троих детей и эту самку в однокомнатной квартире 86-й серии?… Другой надо много денег и нужно положение в обществе. Это не про меня. Нет у меня ни много денег, ни того, что называется социальным статусом. И мне это неинтересно. А третьей надо и детей, и денег, и общественное положение, и личного водителя подавай. Это, пожалуйста, к губернатору или президенту. И нет такой, которая бы тихо любила и которую бы тихо любил я. Я — романтик? Нет, я одинокий человек, просиживающий дни за письменным столом и иногда говорящий сам с собою. Письменно говорящий. Говорящий посредством чёрной клавиатуры с зелёными русскими буквами. Да. А той, что тихо бы любила, нет. Всё у них через «надо». Делают вид, что веруют в Бога, ходят в церковь, покупают свечки, молятся даже, правда, Библию не читал никто (лучше и не читать, добрее и наивнее будут), — но на деле чистые материалисты. Деньги, статус, квартира, мебель, машина. Друзья с деньгами, статусами, квартирами, мебелью, машинами. И это не плохо; это единственно верно, только вот не делали бы они вид… И вот хотя бы один процент идеализма. Не того, который покупается за свечки, а человеческого . Чтобы 1 час в сутки из 24-х тихо любить. Чтобы забыть и материализм, и действительность, и статус, и деньги, и всё-всё, кроме того, кого любишь. Впрочем, я заблуждаюсь. Я сижу в собственной, заработанной мною квартире, у меня есть деньги, пусть не много, у меня есть минимум той мебели, что мне нужна, у меня нет машины, но она мне и не нужна, потому что жизнь пешком и на «Старке» меня устраивает, а на статус мне плевать, потому как я большую часть времени сижу за столом и тюкаю по клавишам с зелёными буквами. Я материалист и реалист, и ищу подходящую мне материалистку и реалистку, желательно тоже с однокомнатной квартирой и самостоятельную, — словом, единомышленника женского пола. И моя мечта о тихой романтической любви прекрасно уживается с материалистическими помыслами о расширении жилплощади и — почему бы и нет? — обзаведении одним ребёнком. Счастливым ребёнком. Ребёнком, которого я хочу от той женщины, которая хочет того же, что я. Ребёнком, который был бы человеком, а не балластом в семье. И не воплощением женского инстинкта размножения.

Если б мне было лет тридцать, а не сорок с маленьким хвостиком, я бы думал, наверное, иначе. Во мне больше было бы романтика и меньше квартирного материалиста. Но мне сорок с гаком, и я вижу, что выросло из детей моих одноклассников. Сеня Зырянов спился только от того, что у него трое оболтусов (один уже посидел в тюрьме), которых он начал заводить в 20 лет, и жена-мегера, водящая его на шлейке. А Костик Налипаев, про которого я всегда думал как про будущего учёного, про карьериста, — Костик, знавший в школе английский и самостоятельно занимавшийся немецким, — собиравшийся после школы окончить физмат и уехать за границу, прилично там зарабатывать, публиковать научные работы и получать время от времени престижные премии, — чем стал он? Мечтал иметь свою лабораторию. Жить интересно. Жениться на иностранке. Дать хорошее образование свои детям. Жить и не думать с тревогой о будущем, как в треклятой России, где то царизм, то социализм, то нэп, то коллективизация, то индустриализация, то братская помощь Кубе и Афганистану, то развитой социализм, то перестройка, то рыночные реформы, то «Единая Россия» и дешёвый, купленный за политическую телерекламу, патернализм. Мечтал. Делился мечтами со мною. Я думал: так оно и будет. Костика в школе я очень уважал. Это был прямой, независимый человек. (Правда, гордости ему немножко недоставало и, пожалуй, честолюбия). А в итоге что? Костик здесь, в Тюмени, давно забыл и немецкий, и английский, и физику тоже забыл, — зато есть то, чего хотела его жена: дача в «хорошем месте», приличная квартира (три комнаты, 100 квадратных метров), кирпичный гараж, корейская машина (при покупке б/у всего три года) и двое детей. И вместо науки — должность прораба (папа жены когда-то пристроил). Пригодились знания, полученные Костиком по каменным работам на УПК. А больше пригодились связи тестя. И на Костика сейчас смотреть тошно. Когда голова седеет, начинаешь думать о том, что мог бы, но от чего отступился, может быть, незаметно для себя, как-то год за годом свою истинно счастливую, единственно настоящую жизнь откладывая… И тут-то и лезет в мозги, в гипоталамус её высочество романтика, вернее, то, что от неё осталось: печальная ностальгия… Поэтому-то состарившиеся «выпускники» на встречах не могут без вина и водки. In vino veritas. А я бы сказал: истина в прошлом.