Иван Белов - Заступа

Рух Бучила вторую неделю занимался крайне важным и ответственным делом — лежал на медвежьей шкуре и пялился в потолок. Шкура давно протерлась и облысела, храня мускусный запах и благие воспоминания. Страсть сколько эта шкура видела горячих, полуночных ласк. С одной девки, на шкуру перепрыгнули вши. Ох и тупые животные. Хлебнули крови упырьей и души вошьему богу отдали. Одну, хроменькую, Рух пожалел, в скляночку посадил, хотел особым настоем поить, вырастить размером с собаку, пущай через заборы сигает, да вошка счастья не поняла, заскучала ужасно и померла.

После Птичьего брода все обрыдло и Бучила никак не мог войти в колею. Валялся колодой, наблюдая картины жизни и смерти разворачивающиеся под покровом густой темноты. Белесые пауки, с едва различимыми крестами на раздувшихся брюшках, охотились на слабых болезненных бабочек. Безглазые, вскормленные плесенью, с прозрачными крыльями, они были обречены попасть в ловчие сети и сгинуть не оставив даже следа. От созерцания этой борьбы в башку лезли философские мысли. Прямо как тому греческому голодранцу жившему в бочке. Хорошее дело — работать не надо, знай себе умности всякие изрекай, дуракам на потеху. Философия полезнейшая из наук. Вот она жизнь, во всей красоте — один добыча, другой охотник. Один рожден убивать, другой прятаться и умирать.

Бабочки вспорхнули облачком невесомого пепла и окружили зазевавшего паука. Крылышки мелькали в обворожительном танце, по восьмилапому шарили жадные хоботки, искали мягкую плоть. Паук заметался, клацнул жвалами и обреченно затих. Бабочки присосались, толкаясь и мешая друг другу, пустая оболочка медленно кружась улетела во мглу. Ну ети твою мать! Какое же несусветное дерьмо философия эта! Клятское словоблудие. Недаром философов этих, нормальные люди на кострах заживо жгут!

Бучила обиженно засопел и перевернулся на бок. Из черного нутра коридоров пришел едва слышимый зов:

— …ступа…ступа-батюшка.

Ну кого черт принес? Никакого покою. Рух зарылся в шкуру с головой, твердо решив никуда не ходить. Позовут-позовут и отстанут.

— …аступа, — в голосе было столько тоски, что Бучиле стало не по себе. Аж до кишков продрало.

— …ступа.

Ну чтоб тебя! Бучила резко сел. Как банный лист к жопе привяжутся, вынь да полож. Что за народ? Только приляжешь на пару недель, враз тормошат и тащат хрен знает куда.

…аступа! — кроме тоски в голосе слышались упорство и затаенная надежда.

Пойти что-ли глянуть? Рух тяжко, с надрывом вздохнул и зашаркал по коридорам проклятой крепости. Интересно стало, что за надсада такой. По всему видать, очень надо ему. Послушаем, а к черту никогда не поздно послать, дорожка наторена. За пятьдесят лет в Заступах Бучила чего не наслушался. Народишко дикий, поначалу совсем с пустяковыми нуждами шли. Одному призрак — кровопийца в нужнике ночью привиделся, так Рух, как дурак, три полуночи возле отхожего места сидел — сторожил, у второго на соседа жалоба, третьему жена не даёт. Ага, а Рух прямо даст… Пришлось гнать попрошаек поганой метлой и доходчиво припугнуть: кто следующий с безделицей явится, домой частями придет. На этом люд успокоился, поутих, перестав тревожить Заступу по пустякам.

Ступни, изглаженные временем и водой, взлетели к выходу из норы. Рух подслеповато сощурился, привыкая к свету. Задумал гадость и подниматься не стал. В белом пятне маячила зыбкая тень.

— Спускайся сюда, — позвал он нехорошо ухмыляясь.

Незваный гость охнул по бабьи. Рух слышал неистовый стук перепуганного сердечка. Пойдет или нет? Человек переступил границу света и тьмы. Ничего себе! И вправду надо очень, раз страх поборов, в упыриное логово очертя голову лезет. Зрение обрело остроту и Бучила недоуменно хмыкнул. Перед ним оробело замерла невысокая, полноватая женщина. Не молодуха и совсем не красавица. Уголки губ обвисли, под глазами залегли черные круги от неусыпных ночей, нос крупноват, из — под платка выбилась темно — русая прядь. Стояла не зная куда деть большие, раздавленные тяжелой бабьей работой руки. Опомнилась, поклонилась в пояс и еле слышно произнесла:

— Здрав будь, Заступа-батюшка.

— Ты кто? — неприветливо, но в тоже время не без жалости, спросил Рух.

— Лукерья я, — женщина смешалась, запах страха стал немного острей. — Ратовы мы.

— Без подробностей, — поморщился Рух. — Чего у тебя за беда?

— Беда, беда, Заступа-батюшка, — закивала Лукерья. — А ты как знал. Истинно говорят — прозорливец и чародей, в прошлое и грядущее зришь…

— Языком не мели, — оборвал Бучила. Баба-дура. Надо же, прозорливец, етишкиный рот. Будто сюда не только от горя, а с радостью великой люди идут. Пряниками тут кормят, ага. — Рассказывай.

— Прости батюшка, — Лукерья чуть успокоилась и брякнула. — Дите у меня, сыночка пятого дни родила.

— Эка невидаль. Хотя… — Рух пригляделся внимательней. — Не познова-то сынков-то рожать?

Лукерья оробела, затеребила складки холщового сарафана, опустила глаза.

— Долгонько не могла понести, почитай пятнадцать годков, а тут вдруг Господь наградил.

— Боженька он такой, — согласился Рух. — Где добр, где дереву бобр. Я зачем? Крестным звать пришла? Не пойду, поп воспротивится, в церковных дверях раскорякою встанет, башку об образа расшибет. Денег тож нет, самому кто бы подал.

— Не надо денег, — Лукерья на миг горделиво вскинула голову и тут же поникла. — Сыночку, Митеньку, подменили.

— С чего взяла? — напрягся Бучила. Случаев подмены младенцев на его веку не было. Поганое то дело и темное.

— Сердце материнское не обманешь, — прошептала Лукерья. — Чужой стал, чувствую то. Глазенки как у древнего старика, а смотрит с ненавистью, аж оторопье берет. Глянь, сиську всю изжевал.

Рух опомниться не успел, гостья рванула одежу с плеча, бесстыдно вывалив крупную, тяжелую грудь синюшного цвета. Сосок запекся кровавой коркой, в трещинах копились и проливались струйками прозрачная слизь и свернувшееся молоко.

— Больно, спасу нет, — пожаловалась Лукерья. — Десенки голые, а будто клычищами терзает меня. Спокойненький был, улыбочка ангельская, пах слатенько, а нынче орет разными голосами денно и нощно, кривляется, и дух от его земляной. — женщина всхлипнула. — Сыночка мой, Митенька. Подмени — и — или!

— Ну тише-тише, не голоси, — поморщился Рух. Младенчику, пока не крещен, мать с отцом дают родильное имя, временное, чтобы беду и дурной глаз отводить. Имя держат в тайне от посторонних, а после крещения его лучше и вовсе забыть. Вот эти первые дни самые опасные в жизни новорожденного, но в Лукерьины сказки не верилось. Чаще всего в подменыши записывали детей божьим промыслом народившихся с изьяном каким. Родителям легче поверить, что долгожданное чадушко подменили кикиморы, чем принять ребенка без ручек и ножек, без носа и с раздувшейся головой. Дите к трем годам не разговаривает, а только слюни пускает — подменыш, пальчики на руках лишние — подменыш, спина горбом и ноги кривые — подменыш, кто же еще? Старухи — ведуньи, кол бы им в дышло, советуют таких детишек головой об косяк приложить. Дескать подменыш враз пропадет, а родное дитятко вернется живым и здоровым. Сколько таким макаром ежегодно убивают детей, одному боженьке весть. По уму гнать надо бабу…