Иван Белов - Заступа

— Меня устраивает, — отозвался Бучила. — Ненавижу лишние проблемы и суету.

— Тебе нужно в Новгород, — убежденно сказала Бернадетта. — Мои друзья, очень и очень влиятельные люди, заинтересованы в услугах, таких как ты.

— Мерзких чудовищ?

— Это смотря с какой стороны посмотреть. Соглашайся и получишь все — золото, положение, власть.

— Мне привычней навоз.

— Медленное гниение, как по мне.

— Вполне подходяще для мертвеца.

Ответа Рух не услышал. Ротик графини открывался, но звуки пропали, перед глазами зависла мутная пелена. Он словно провалился в бездну, заполненную густым киселем, пока не завис, как паяц на ниточках, в кромешной, удушающей темноте. Не чувствовал ни рук, ни ног, а когда прозрел, оказался в чужой голове, задыхаясь от посторонних мыслей, переживаний и мелких надежд. Свежие воспоминания отыскал без труда. Ужас ночи, сердце, рвущееся из груди, звуки шагов за стеной, обмершие дети и Дарья. Солнечный день, привкус меда. Рух увидел себя. «Какой же все таки страшный» — пришла в башку неуместная мысль. Потянулись бортнические заботы и долгое тюканье топором. Ничего важного. Одно точно — к пропаже дочери Степан отношения не имел. Бучила обжегся об отцовское горе и погружался глубже и глубже, тонул в ярких вспышках и образах. Дарья, Филиппка, пчелы, пчелы, пчелы и мед. Воспоминания становились расплывчатыми и непонятными, пока Рух не наткнулся на нечто, скрытое в самых потаенных уголочках души. Ночь, хмурый, неприветливый лес. Степан, бесшумно крадущийся по тропе следом за расплывчатым белым пятном. Пятно замерло на поляне посреди черной чащи. Женщину в исподней рубахе окружили неясные тени, мелькали огромные, выпуклые глаза и тощие когтистые лапы. Женщина протянула сверток, и Степан сорвался на крик. Все исчезло, растворилось, как дым. Рух чувствовал вскипевшую в бортнике ярость. Перекошенное женское лицо. Удар. Хрип. Темнота. Руха выбило из тела Степана, развернуло налетевшим вихрем и он успел увидеть в зарослях Варьку, наблюдающую за отцом, ставшим убийцей…

Бучила рывком вынырнул из чужих воспоминаний, наполненных горечью, утратами, раскаянием и скрытым грехом.

— Я уж испугалась, когда ты глаза закатил! — вскрикнула склонившаяся над ним графиня.

— Руку, — Бучила вытянул пальцы. — Не бойся. Я тебе покажу…

Спалось плохо, и поэтому на опушку прибыли затемно. Лес в предрассветных сумерках казался черной стеной. В небе потухали и размывались холодные звезды, уступая напору солнца, позолотившего горизонт. В зарослях вопила полоумная птица, кликая беды и кровь.

— Давай еще разок уточним, — сказала Лаваль на ходу. — У Степана год назад пропала жена, так?

— Так, — кивнул Рух.

— Он ее прикончил?

— Скорее всего.

— А теперь она восстала и хочет муженьку отомстить?

— Вполне может быть. Хотя это только теория. Вокруг хутора шастает, воет и утробно орет. Заложные паскудники жуткие.

— А девчонка?

— Мамка поди сожрала, — предположил Рух. — Времени много прошло, мозги сгнили, ей теперь один хрен — дочь, сват, брат, любого схарчит.

— Что сделаем со Степаном? — кровожадно спросила графиня.

— А ничего, — отозвался Рух. — Ну убил жену и убил, с кем не бывает? Сам грешен чутка, разов пятьдесят. Вот труп тайком в лесу прикопал, за то пожурю, ишь взялся мне заложных плодить.

— И все? — удивилась Лаваль.

— А чего ты хотела?

— Справедливости, например.

— Ну можно задницу ему напороть. Вообще я в семейные дрязги не лезу, — скривился Бучила. — Нет, могу, конечно, кому следует донести, но это шагов двести за бесплатно идти. Оно надо мне?

— Хата с краю?

— Я Заступа, — напомнил Бучила. — Мне лешего или кикимору подавай, а в человечьи дела нос не сую.

— Зачем тогда поперлись на хутор ни свет ни заря? — удивилась Лаваль.

— Бабу мертвую будем ловить, — Рух многозначительно воздел палец.

Непроницаемая черная чаща прохудилась решетом тысяч солнечных зайчиков. Тьма поползла рваными лохмами, стараясь укрыться у корней и в кучах сырого валежника. Трава на лугу вокруг хутора слезилась росой. Теплый ветерок уносил охвостья тумана к болоту.

Недоброе Бучила почуял, увидев выбитую ко всем чертям дверь, расщепленную и повисшую на петле.

— Не лезь наперед, — он удержал рванувшуюся графиню, и осторожно вступил на крыльцо, медленно, пядь за пядью, обнажая благоразумно припасенный тесак. Внутри колыхалась могильная полутьма, смердящая опорожненным кишечником, гнилью и медом. Под ногами хрустели осколки посуды. Стол и лавки перевернуты, из раскрытого сундука кишками повисло белье, посередине разбитый горшок в луже пролитых щей. И кровь, всюду кровь. Багровые подтеки на полу, мелкие брызги на стенах и белом боку русской печи. Тягучие капли нитками застыли на потолке. Красный угол разорен, иконы сброшены, расколоты в щепки и загажены жидким дерьмом. Кто-то или что — то, билось тут в приступе ненависти.

— Ого, — хмыкнула протиснувшаяся следом графиня.

— Не успели, — Бучила прошел по избе, заглянув в каждый угол. Никого не было.

— Мертвячкина работа? — осведомилась Лаваль.

— Не похоже, — отозвался Рух. — Заложные не забирают тела и запасов не делают. Убить — да, утащить нет.

— Падальщики?

— Скорее всего, — Бучила застыл, увидев обломки деревянного меча на полу. Перед глазами встал Филиппка, защищающий мать и приемного отца. Маленький, храбрый, теперь уже мертвый поди. Рух почувствовал легкий, мгновенно улетучившийся приступ вины. Степана предупреждали — он не ушел, поставил жизни жены и парнишки на кон, какой теперь спрос?

На улице послышался глухой перестук конских копыт и Рух с графиней поспешили выйти из залитой кровью избы. Из рассветной дымки, шагом, выплыли всадники во главе с нахальным ротмистром Вахрамеевым. За ними бежали несколько пеших с собаками в поводу. Охотничья команда по отлову падальщиков прибыла.

— Доброе утро, сударыня! — Вахрамеев сорвал потасканую шляпу, демонстрируя кое-как расчесанные сальные кудри. — Упырь, ну и рожа у тебя мерзкая.

— В жопу иди, — отозвался Бучила.

— Приветствую, мой герой! — кокетливо пропела Бернадетта.

Псы в шипастых ошейниках натянули поводки и угрожающе зарычали на дверь.

— Ночью напали на хутор, — Рух кивнул за спину. — Внутри все вверх дном и кровищей залито. Бортник, жена и ребенок пропали.

— Дикари, суки, — ротмистр спрыгнул с лошади, звякая шпорами взбежал по ступенькам, и заглянул в дом. Его лицо искривилось. — Точно, их работенка. Сволочье. Мне шестнадцать было, только в полк поступил, а тут тревога. Прилетели в Радомино, сельцо за старым московским трактом. Темнотища, а горизонт оранжевым полыхает, избы в огне, только угли щелкают. В полночь падальщики перебрались через тын, порезали спящую стражу и устроили карусель. Мы подскочили, да поздно, на воротах баба распятая, живот вспорот, а внутри нерожденный ребенок шевелится. Я после этого месяца два спать не мог, снилось всякое, навидались такого, не приведи Господь Бог. Село горит, по улицам трупы навалены, половина без головы, поручик Бахтин, на год младше меня, так не поверите, словно лунь в один момент поседел. На службу вернуться не смог, повредился башкой, теперь если увидит огонь — в корчах падает и воет ночь напролет.