Иван Белов - Заступа

Бортник сидел за столом, уронив лохматую голову на руки. Перед ним лежал скомканный сарафан. Чистый, без подозрительных подтеков и пятен.

— Горюешь, Степан?

Бортник поднял красные, заплаканные глаза и прохрипел:

— Нету доченьки, нету, тока платье сыскал.

— Следить надо за доченьками, беседы нравоучительные вести, в душу девичью лезть, — Бучила взял сарафан и шумно принюхался. Пахло бабой.

— А я следил! — взревел Степан и грохнул кулаком по столу. — А толку? Та тварь Вареньку уволокла, которую ты, Заступа, должен был изловить!

— Не доказано, — обиделся Рух. — Где платье сыскал?

— У тропы на опушке, — плечи Степана содрогнулись. Он разбил кулак в кровь и даже этого не заметил.

— Платок есть? — спросил Бучила у Бернадетты.

Графиня передала накрахмаленный шелковый платок с вензелями.

— Поранился ты, — Рух заботливо вытер кровящую ладонь бортника, безбожно извозякав белоснежный платок.

— Ты… ты… — ошалела от наглости Лаваль.

— Я тебе новых сто тыщ подарю, — соврал Бучила, протянув окровавленную тряпку владелице.

— Фу, — Лаваль отдернулась. — Убери эту гадость!

Бучила сунул платок в карман и спросил:

— В лесу искал?

— Разве сыщешь! — всплеснула пухлыми руками Дарья. — Взрослые каждый год пропадают, а тут дите неразумное.

— Варенька! — Степан ткнулся рожей в сарафан, вполне натурально изображая убитого горем отца. Или не изображая?

— Вечером как себя вела? — спросил Рух.

— Обычно, — задумалась Дарья. — По хозяйству мне помогала.

— Ясно. А калики перехожие зачем ночевали у вас?

— А я ему говорила! — вскрикнула Дарья. — Нечего бродяг привечать!

— То дело богоугодное, — буркнул Степан. — Во искупление тяжких грехов.

— И много у тебя грехов тяжких, Степан? — поинтересовался Рух.

— Какие ни есть, все мои, — бортник зыркнул с вызовом.

— Тут согласен, — кивнул Бучила. — Мальчишка, который с каликами был, у вас умер?

— У нас, — Дарья перекрестилась. — Хороший мальчонка такой, уважительный, ласковый, Митенькой звать. Тощий, как шкелет, а жрал, не приведи Бог…

— Дарья, — осуждающе шикнул Степан.

— А чего? Как есть говорю. Каши спорол больше всякого мужика и куда только лезло? С Варькой сдружился, целый вечер на задворках возились, он ей куклу из соломины сплел.

— Болел чем? — поинтересовался Рух.

— Вроде здоровенький. Только хроменький, одна ножка сухонькая, короче другой. Уродился таким. Утром встали, а он остывает уже и кровь ртом пустил.

— Варькины вещи где?

— Вот тут, Заступушка, — Дарья засуетилась, указав на печной закуток.

Варькино приданое вышло не из богатых: узенькая лавка с парой лоскутных одеял, под лавкой разбитые лапти и плетеный короб со всяким девичьим добром — иголками, нитками, куклами, пряжей, обрезками ткани, бусинами и красивыми камушками. На колышке вбитом в стену висел расшитый бисером сарафан. В таком хоть замуж выпрыгивай. Рух быстренько осмотрелся, залез под матрас, набитый соломой, и выудил тряпичный сверток. Внутри горсть высушенных, ломких цветочков, листиков и стебельков. Бучила определил ромашку, колокольчик, побеги малины и, удивленно хмыкнув, протянул графине вытянутый, яйцевидный листочек с заостренной верхушкой.

— Ваше мнение, сударыня?

Лаваль размяла листок, понюхала и отозвалась:

— Определенно Atropa belladonna, она же «сонная дурь».

— Красавка по-нашему, или бешеница, — кивнул Рух и задумался. В принципе ничего необычного, невзрачный кустик с грязно-фиолетовыми цветочками. Мимо пройдешь — не заметишь, если только ты не ученый, свихнувшийся на гербариях, или вдруг не задумал кого-то убить. Красавка ядовита от корней до кончиков стебля, вызывая учащенное сердцебиение, резкое повышение температуры, светобоязнь, судороги и смерть. Вопрос один — Варьке она нахрена? Для интереса, или мышей изводить? А может другое? Красавка сильнейшая защита от сглаза и черного колдовства. Эх, Варюха-горюха, почему молчала? Что хотела сказать? Загадки одни.

— Так, — Рух повернулся к Степану и Дарье. — Ничего страшного не случилось. Пока. Сидите на хуторе, в лес ни ногой, ясно?

— Ясно, Заступушка, ясно, — закивала Дарья.

— И засветло лучше вам в Нелюдово перебраться.

— Хозяйство не брошу, — грубо отрезал Степан.

— А если башку потеряешь? — предупредил Рух. — И ведь не только свою.

— Никуда не пойду. Если Варенька вернется, а меня нет?

— Степушка, может и правда уйдем? — осторожно попросилась Дарья.

— Иди, назад не приму.

— Степушка!

— Отстань, баба!

Рух прихватил графиню за локоть и выбрался из избы. В спину неслись звуки ожесточенного спора. Степан упрямился, Дарья настаивала, но исход был понятен и так. Никуда они не уйдут. Бортник упертый и гордости выше краев.

— Заступа, — позвал тоненький голосок откуда — то от самой земли.

Бучила наклонился, заглянул под сруб, и увидел в темноте грязную мордашку Филиппки.

— Ты чего тут, малой? Велено дома сидеть.

— А я убег!

— Смотри, добегаешься, батька шкуру спустит.

— Пущай догонит сперва, — заявил Филиппка. — А и догонит, не будет пороть. Он же мне не настоящий отец.

— Чужие крепче лупят.

— А ему не до меня, — мальчонка обиженно засопел. — Он только Варьку любит свою.

— А ты не любишь? Ведь почти что сестра.

— Плохая она, — сообщил Филиппка. — Завсегда шпыняла меня. Как ущипет, так синяки. Из леса придет злющая, воняет гадостно, и давай меня изводить.

— Мамке бы жаловался.

— Заступы не жалуются.

Еще как жалуются, — невесело усмехнулся про себя Рух. — А еще ноют и даже плачут тайком, когда рядом нет никого и урона заступиной чести нет.

И сказал:

— Ладно, раз так, назначаешься младшим Заступой, за мамкой с батькой приглядывай, от них ни на шаг. Справишься — меч подарю.

— Не обманешь?

— Чтоб мне пусто было.

— Смотри у меня, — пригрозил Филиппка.

— От отца с матерью ни на шаг! — напомнил Бучила, удаляясь от хутора.

— Не боишься пчельников одних оставлять? — поинтересовалась Бернадетта.

— На все воля Божья, — отозвался Бучила. — За каждым уследить не могу.

— Может мне с ними остаться?

— Не терпится падальщика увидеть?

— Не терпится, — подтвердила графиня. — Такая знаешь ли девичья блажь.

— Сдалось тебе.

— Ну интересно же! Они и правда ужасные?

— Неа, на котяток похожи. Миленькие, пушистенькие, херню всякую мурчат.

— Ты сам-то видел?

— Бог миловал. У меня без них всякого злобного мразья через край.

— Скучный ты.

— Ротмистр твой веселый.

Тропа манила в коричнево-зеленую глубь, пахнущую грибницей и прелым листом. Березы шелестели на ветерке, где-то рядом дробно выстукивал дятел. Хмурой стеной высились лохматые ели. Рух шкурой почувствовал чей-то ненавидящий, пристальный взгляд. По спине, несмотря на жару, пробежал холодок.