Роберт Блох - Смотрите, как они бегут

Номер два. Отныне я не стану показывать эти записи доктору Моссу. Я буду во всем слушаться его во время сеансов терапии, но не более того. Есть такое понятие, как вторжение в личностное пространство. И после сегодняшнего происшествия я не собираюсь больше перед ним раскрываться. Особенно без анестезии, а от нее я только что отказался.

Если я буду продолжать все записывать, то только для собственной информации, личное дело. Конечно, ему я ничего не скажу. А то он придумает какой-нибудь дурацкий психиатрический фокус: вроде я разговариваю сам с собой. Я уже понял: все психиатры очень авторитарны и лепят свои ярлыки как диагнозы. Кому это нужно?

Единственное, что нужно мне, не упустить нить, когда все начнет путаться. Как случилось сегодня на сеансе.

Прежде всего, лечение гипнозом.

Признаюсь себе — одна мысль о том, что я поддамся гипнозу, всегда пугала меня. И при малейшем подозрении, что старый обманщик пытается усыпить меня, я в два счета пресекал его действия.

Но он застал меня врасплох. Я сидел на диване и должен был говорить все, что придет на ум. Но ничего не получалось, я не мог ни о чем думать. Эмоциональное истощение, сказал он и приглушил свет. Почему бы не закрыть глаза и не расслабиться? Не засыпать, просто немного погрезить наяву. Грезы иногда бывают гораздо важнее снов. Он вовсе не хочет, чтобы я уснул, надо просто расслабиться и сосредоточиться на его голосе…

Я был в его власти. Я не чувствовал, что теряю контроль, не чувствовал паники, я знал, где нахожусь, но все же я был в его власти. Должно быть, так, потому что он все время говорил про память. Будто память — это наш собственный способ путешествия во времени, судно, несущее нас далеко назад, в раннее детство, разве я не согласен? И я ответил, да, она может перенести нас обратно, перенести меня обратно, обратно в старую Виргинию.

Затем я стал мурлыкать себе под нос что-то давно забытое, не вспоминавшееся годами. Он спросил, что это похоже на детскую песенку, и я сказал, так и есть, док, разве вы не знаете ее, «Три слепые мыши».

Почему бы вам не спеть ее, сказал он. И я начал:

— Чудно, — сказал он, — но, кажется, вы пропустили несколько строчек.

— Какие строчки? — спросил я. Вдруг без всякой на то причины я почувствовал, что весь напрягся. — Это вся песня. Моя мать пела ее мне в детстве. Я бы такое не забыл. Какие строчки?

Он запел:

И тогда это случилось.

Это не было похоже на воспоминание. Это происходило. Сейчас, здесь, все заново.

Глубокая ночь. Холодно. Дует ветер. Я просыпаюсь. Мне хочется пить. Все спят. Темно. Я иду кухню.

Потом я слышу шум. Похоже на чечетку. Мне страшно. Я включаю свет и вижу ее. В углу за дверью. Мышеловка. В ней что-то шевелится. Что-то серое и пушистое мечется из стороны в сторону.

Мышь. Ее лапка попала в мышеловку, она не может выбраться. Может быть, я сумею помочь. Я поднимаю мышеловку и нажимаю на пружину. Я держу мышь. Она шевелится и пищит, и это пугает меня еще больше. Я не хочу делать ей больно, только выпустить на свободу, чтобы она убежала. Но она вертится и пищит, а потом кусает меня.

Когда я вижу кровь на пальце, страх исчезает. Я взбешен. Я всего лишь хотел ей помочь, а она меня укусила. Мерзкое существо. Пищит с закрытыми глазами. Слепая. Три слепые мыши. Хозяйка.

Вон он. В раковине. Разделочный нож.

Мышь опять пытается укусить меня. Я беру нож. И я рублю, роняю нож и начинаю кричать.

Я опять кричал, тридцать лет спустя, и открыл глаза. Я сидел в кабинете доктора Мосса и орал, как ребенок.

— Сколько вам было лет? — спросил доктор Мосс.

— Семь.

Это выскочило само собой. Я не помнил, сколько мне было лет, не помнил, что произошло, — все это стерлось из моей памяти точно так же, как строчки детской песенки.

Но теперь я помню. Я помню все. Помню, как мать нашла голову мыши в мусорном ведре и как потом отлупила меня. Думаю, из-за этого я и заболел, а не из-за укуса, хотя врач, который приехал и сделал мне укол, сказал, что жар вызван инфекцией. Я провалялся в постели две недели. Когда я просыпался и кричал, мучимый кошмарами, мать приходила, обнимала меня и просила прощения. Она всегда просила прощения, после того как наказывала меня.

Наверное, тогда я и начал ее ненавидеть. Неудивительно, что я построил столько номеров для Лу Лейна на хохмах про матерей и тещ. Устная агрессия? Возможно. Все эти годы, я об этом и не подозревал, никогда не понимал, как я ее ненавидел. Я до сих пор ненавижу ее, ненавижу ее…

Мне надо выпить.

23 апреля.

Прошло две недели с тех пор, как я сделал последнюю запись. Я сказал доктору Моссу, что перестал вести дневник, и он мне поверил. Я наговорил доктору Моссу и еще много всего, но не знаю, поверил ли он. Мне безразлично: верит — не верит. Я тоже не верю ничему, что он говорит мне .

Гебефреническая шизофрения. В чистом виде.

Это означает, что определенные типы людей, будучи не в состоянии справиться со стрессовой ситуацией, впадают в детство или инфантильность.

Я прочел это на днях в словаре, после того как заглянул в записи Мосса, но если он так действительно думает, то чокнутый скорее он, а не я.

У доктора Мосса пунктик насчет слов «чокнутый», «псих», «полоумный». Его терминология строга — психическое расстройство.

И еще регрессия. Он заклинился на регрессии, и гипноза больше не будет… я сказал ему, что это исключено, и до него дошло. Но он использует другие методы, такие, как свободная ассоциация, и, кажется, успешно. Проходит это так: я говорю и постепенно вспоминаю, говорю и ухожу в прошлое.

Я наткнулся на странные факты. Например, до пяти лет я не выпил ни одного стакана молока — мать поила меня искусственной смесью из бутылочки, и в детском саду со мной изрядно намучились — я наотрез отказывался от молока. Она отвесила мне затрещину, сказала, как ей пришлось из-за меня краснеть, объясняясь с воспитателем, и забрала бутылочку. Но прежде всего это была ее вина. Я начинаю понимать, почему ненавидел ее.

Мой старик тоже был не подарок. Каждый раз, когда к нему приходили гости, он за столом пересказывал всякие мои детские глупости, и все смеялись. Только вспоминая, как это было, осознаешь, что дети тоже могут смущаться. Отец вечно дразнил меня, вызывая на дурацкие выходки лишь с тем, чтобы потом веселить ими своих дружков. Неудивительно, что такие вещи забываются — слишком больно их вспоминать. До сих пор больно.

Конечно, были и хорошие воспоминания. В детстве тебе практически ни до чего нет дела, ты не задумываешься о будущем и даже понятия «боль», «смерть» для тебя ничего не значат — в такое состояние стоит возвращаться.