Генри Каттнер - Рассказы. Часть 3

Гипноз. Вот и гипноз. Бертран попытался пошевелиться, но голос монотонно гудел, а глаза смотрели на него с мольбой. И холодное лезвие ножа коснулось его горла. Лезвие начало резать.

Он слышал слова сквозь серый и алый туман, когда смотрел ей в лицо. Она была ведьмой, Медузой — лежать в ее объятиях и поклоняться ей, как поклонялись другие! Романтическая смерть?

Через мгновение его голова будет лежать на подносе, и он сможет видеть ее, погружаясь в темноту. Он никогда не сможет обладать ею — зачем жить дальше? Почему бы не умереть и не познать ее сияние навечно? Хранитель знал, что это наслаждение, и был добр к Бертрану. Добр. Нож резанул по шее. Бертран вскинул руку. Внезапный ужас промелькнул в его душе. Он схватился с вопящим маленьким безумцем, и клинок со звоном упал на пол. Они бросились друг на друга, и Бертран вцепился в пухлое серое лицо, глубоко погрузив пальцы в горящие глаза маньяка.

Убийца! Колдун! Безумец!

Что-то глубоко внутри у него воскресло. Молодость, рассудок, воля к жизни. Его пальцы сжались, когда он прижал голову серого человечка к полу. Он сжимал, душил, пока время не растворилось в хаосе красного гнева. Когда руки наконец разжались, маленький маньяк лежал неподвижным и мертвым. Бертран встал и повернулся к своей бесстрастной богине. Ее улыбка не изменилась. Он снова взглянул на эту адскую красоту, и душа снова дрогнула. Затем его руки нащупали на груди пальто, и он преисполнился храбрости.

Молодой человек вытащил из кармана смятую рукопись-свое стихотворение Саломее.

Нашел спички.

Зажег рукопись. Она вспыхнула, когда он поднес к пылающим волосам изваяния. Огонь смешивался с огнем, а она продолжала смотреть на него так, как Бертран еще не мог понять; ужасным образом, очаровывавшим его и всех людей, манившим их к гибели. Порыв овладел им даже в самом конце. Он обнял Саломею — обнял ее, когда она горела, извиваясь и двигаясь в огне. Он на мгновение прижал ее к себе, когда пламя разгорелось, затем снова усадил на скамью. Она горела ужасно быстро.

Ведьма должна сгореть…

И, как у ведьмы, ее умирающее лицо изменилось. Они смялось в отвратительную массу, превратившись в ужасное рыло горгульи, в тающий бесформенный желтый комок, из которого, словно голубые слезы, выпали два стеклянных глаза. Ее тело извивалось в агонии, а восковые конечности опадали. Вот теперь она стала настоящей — и кара настигла её. Пламя истязало это адское порождение точно так же, как Бертрана мучили ее восковые чары. Страдающая от огня, но очищаемая им.

Потом все закончилось. Бертран уставился на лежащего на полу человека; тот лежал без движения, мертвый, а пламя костра медленно ползло в тумане. Скоро огонь навсегда уничтожит музей, и тот ужас, что влечет людей к трагическому повторению древнего преступления. Огонь очистит все. Бертран снова уставился на маленькую кучку расплавленной желтой жидкости, которая пузырилась и кипела, словно в каком-то стремительном процессе разложения. Уставился на нее, и взмолился, чтобы огонь разгорелся быстро. Ибо теперь, задохнувшись от ужаса, он понял, осознал тайну ее очарования, которая ускользала от него.

Маньяк-убийца на полу создал статую из тела своей жены, найденного в морге. Об этом он сказал Бертрану. Но теперь Бертран увидел больше, понял и разгадал тайну зловещей силы статуи. Мертвое тело ведьмы источало миазмы зла…

Бертран повернулся и, всхлипывая, выбежал из красной опустошенной комнаты, выбежал, всхлипывая, подальше от желтой пузырящейся кучи расплавленного воска, из которой торчал обугленный костлявый скелет женщины, служивший когда-то каркасом статуи.

Robert Bloch. «The Totem-Pole», 1939.

Артур Шурм принадлежал к огромной армии неизвестных — к этому могучей громаде незаметных людей, в которую входят кондукторы трамваев, ресторанные бармены, лифтеры, посыльные, театральные билетеры и другие государственные служащие в униформах своих профессий, лица которых, кажется, никогда не замечаешь; их одежда — признак служебного положения, а внешность никак не запоминается.

Артур Шурм был одним из таких людей. Если быть точнее, он работал в музее, и, конечно, не существует такой работы, которая делала бы человека менее заметным. Можно было бы обратить внимание на голос бармена, когда он ревет «Две глазуньи и чашку кофе!»; можно наблюдать за поведением посыльного, когда он задерживается за чаевыми; можно, пожалуй, отметить особенно откровенное подхалимство отдельного швейцара, когда он ведет своего клиента по коридору. Но смотритель музея, кажется, вообще никогда не разговаривает. В его поведении и манерах нет ничего, что могло бы произвести впечатление на посетителя.

Кроме того, его личность полностью затенена фоном, в котором он движется — огромным дворцом смерти и разложения, каким является музей. Из всей этой неопознанной армии смотритель музея, без сомнения, самый скромный образец. И все же факт остается фактом: я никогда не забуду Артура Шурма. Хотя мог бы.

Я стоял в таверне у стойки бара. Неважно, что я там делал — скажем, искал местный колорит. По правде говоря, я ждал девушку, а она меня бросила. Это случается со всеми. Во всяком случае, я стоял там, когда в комнату ворвался Артур Шурм. Я уставился на него, что вполне естественно. В конце концов, смотрителя музея ни с кем не спутаешь. Это маленький человечек в синем мундире-совершенно неописуемом, лишенном кричащей пестроты полицейского мундира или величавых пуговиц, украшающих пожарного. Смотритель музея в своем неприметном одеянии неподвижно стоит в тени перед мумиями или геологическими образцами. Он может быть старым или молодым, его просто никогда не замечают. Он всегда двигается медленно, тихо, с видом абстрактной задумчивости и полного пренебрежения времени, которое кажется неотъемлемой частью музейного фона.

Поэтому, когда Артур Шурм вбежал в таверну, я, естественно, обернулся и уставился на него. Я никогда раньше не видел такого. Однако были и другие поразительные детали, которые подчеркивали его появление. Например, то, как дергалось его бледное лицо, как закатывались налитые кровью глаза, — все это невозможно было не заметить. И его хриплый голос, жадно хватающий ртом воздух, наэлектризовал меня.

Бармен, учтивый, как все слуги Бахуса, и бровью не повел, наливая виски. Артур Шурм залпом осушил свой бокал, и по выражению его глаз сразу стало понятно, что нужен второй. Его налили и так же быстро выпили. Тогда Артур Шурм положил голову на стойку и заплакал. Бармен вежливо отвернулся. Ничто не может удивить трактирщика. Но я был единственным посетителем, и спустившись по перилам, решил подставить ему жилетку.