Кирстен Уайт - Падение Элизабет Франкенштейн [litres]

– Она может остаться и помочь, если захочет.

Глаза Жюстины расширились, когда она вгляделась в темный коридор, ведущий в еще более темную комнату.

Мы с Мэри обменялись понимающими взглядами, и я заговорила снова:

– Хотя… Пожалуй, да. Думаю, Жюстине лучше пойти с вами. Она может рассказать врачу о прежних лихорадках Виктора.

Жюстина облегченно закивала.

– Да. Да, я так и сделаю. И я могу нанять экипаж. Не может же Мэри платить за все.

– Прекрасная мысль! Что бы я без тебя делала? – Я широко улыбнулась, давая ей понять, что она хорошо справляется. Я вытащила из сумочки несколько банкнот, и последние из моих визитных карточек упали на мокрые ступени. Я не стала их поднимать: потекшие чернила могли запачкать шелковую подкладку сумочки.

– Мы постараемся вернуться как можно скорее, – заверила меня Мэри.

Я махала им, пока они не свернули к мосту. Тогда я закрыла дверь и снова заперла ее, опасаясь незваных гостей. Я еще раз проверила Виктора; он не шевелился. Дыхание было неглубокое, но ровное и незатрудненное. Я полностью сбросила с него одеяла. Он был в штанах и рубашке, как будто упал на постель в разгар работы. На нем были даже ботинки, потертые и давно не чищенные.

Я села у изголовья и посмотрела на него. Он похудел, стал бледнее. Судя по длине рукавов, вытянулся. И не покупал новой одежды взамен той, из которой вырос. Я нашла лоскут ткани, от которого не пахло плесенью, смочила его водой и со вздохом положила ему на лоб.

– Только посмотри, что бывает, когда ты один. Посмотри, как я тебе нужна.

Он пошевелился и распахнул глаза, но его взгляд был диким, невидящим.

– Не…

Я склонилась к самому его лицу.

– Что?

– Анри. О, Анри. Не рассказывай Элизабет.

Итак, он был в бреду. Он принял меня за Анри и не хотел, чтобы Анри мне о чем-то рассказывал. Он заворочался, и я увидела под ним какой-то металлический предмет. Я вытащила его. Это был ключ – возможно, от входной двери. Я сунула его в сумочку.

– Ну конечно, – сказала я. – Это будет наш секрет. Что именно мне нельзя ей рассказывать?

– У меня получилось. – Он закрыл глаза, и его плечи затряслись. Я не могла сказать наверняка, но, кажется, он плакал. Я никогда не видела, как он плачет. Даже когда умерла его мать. Даже когда он думал, что я умру. Виктор не плакал; он впадал в бешенство. Или, что еще хуже, не реагировал никак. Что могло заставить его заплакать? – У меня получилось. И это было ужасно.

Он снова впал в беспамятство. Тишину нарушал лишь настойчивый стук воды по потолку – как будто кто-то стоял у двери и требовал, чтобы его впустили.

Я посмотрела наверх. Что именно у него получилось?

Оставив Виктора, я вернулась в переднюю и осмотрела лестницу. Ощупала грубое дерево. Мои пальцы задрожали, и я отдернула руку, которая сама собой сжалась в кулак. Я всегда считала себя храброй. Мало что могло вызвать у меня брезгливость или страх. Но от мысли о том, что нужно подняться наверх, по моему телу прокатилась волна отвращения. Оно знало причину еще до того, как ее осознал мой разум.

И тогда я поняла.

Запах.

На первом этаже не было ничего, что могло бы издавать запах старой крови и тухлого мяса. А значит, его источник был наверху.

И я должна была выяснить, что это, пока меня никто не опередил.

Подъем, казалось, занял у меня целую вечность. Я медлила дольше, чем следовало. Я знала, что должна открыть люк и выяснить, что он скрывает, но втайне отчаянно надеялась, что он будет заперт.

Я протянула руку и робко толкнула люк.

Он не был заперт.

Я открыла его и, стремительно преодолев последние ступени, вынырнула в тускло освещенной комнате, в которой, однако, было светлее, чем в глухой передней.

Стук капель по луже дождевой воды безуспешно пытался заглушить дикий грохот моего сердца, создавая музыку раздора и хаоса. Аккомпанементом была не симфония, а вонь.

Вонь чего-то тухлого.

Вонь чего-то мертвого.

И всюду, над головой и вокруг меня, стоял дым, вызвавший у меня жестокий кашель.

Я достала платок и прикрыла нос и рот, мечтая закрыть заодно и слезящиеся глаза. Но глаза были мне нужны.

Стук капель здесь звучал иначе. Оказавшись наверху, я расслышала легкий металлический призвук, как будто вода падала не на выгнутые и почерневшие деревянные половицы, а на другую поверхность. Подсвеченная тусклым дневным светом вода скапливалась на стоящем посреди комнаты столе и, переливаясь через край, собиралась на полу в лужи. Стол располагался точно под открытыми окнами в крыше.

Я шагнула ближе. Под ботинками хрустнуло разбитое стекло. Стол захватил мое внимание, но теперь, опустив глаза, я обнаружила, что вся комната усыпана осколками стеклянных склянок. Кто-то приложил немало усилий, чтобы устроить здесь погром.

Большинство крупных осколков были липкими и мокрыми от содержимого склянок. Мне показалось, что от них пахнет уксусом и смертью. Реагентами, которые консервируют, но в то же время меняют до неузнаваемости.

На других осколках виднелись… другие субстанции. Студенистые массы на полу. Жалкие, горестные фрагменты – чего?

Я отвела взгляд. Что-то внутри меня упорно противилось моим попыткам рассмотреть ближайшую лужу. Понять, из чего она состоит, было невозможно, и все же я знала – знала , – что не хочу на нее смотреть.

Мои ботинки хрустели и царапали пол; в подошву впивались осколки. Я тихонько двинулась к столу. Потому ли, что он располагался в центре комнаты, или же потому, что он был освещен лучше всего, но меня словно несло к нему какое-то невидимое течение.

Стол был металлический, размером чуть больше обеденного. Вокруг него громоздились многочисленные приборы, назначение которых было мне неизвестно. Выглядели они сложно и состояли из механических деталей, проводов и паутины тонких трубок. Как и склянки, все они были необратимо повреждены.

От края стола к окну в крыше поднимался металлический прут, обмотанный чем-то вроде медных проводов. Но и он был искорежен, а провода – оборваны и торчали во все стороны, как выдранные у куклы волосы.

Собравшаяся на столе вода по краям была гуще и темнее, как будто из середины вымыло всю ржавчину. От воды шел резкий металлический запах, но за ним угадывалось и что-то органическое. Что-то, напоминающее…

Я отдернула палец от почти черных пятен, которые собиралась потрогать.

Запах напоминал кровь. Но то ли вода, то ли разлитые по комнате химикаты изменили его. Потому что я знала, как пахнет кровь. И этот запах был близок, очень близок – и все же неуловимо отличался – так, что вызывал у меня больше отвращения, чем все остальное в этой комнате.