Саша Мар - Интересно и легко

Утром он очнулся, выбил ногами лобовое стекло, выкарабкался из машины и побрел по заснеженному полю в сторону деревянных домиков на окраине замёрзшего южного города, впервые за сотни лет парализованного жуткой стужей. Он не пытался разобраться, как ледяная буря вмиг перенесла его на красном жигуле за три тысячи километров на юг. Она бросила меня, уехала в лето. Это всё, о чём он мог думать, и боль ползала по телу, выжигая внутренности от пяток до макушки.

Холода он не чувствовал и не отморозил ни рук, ни ног. Он заметил косой дом, дыма из трубы не было. Внутри он нашел троих замерзших насмерть бродяг, которые лежали на лавках и смотрели распахнутыми остекленевшими глазами в потолок. Он перетащил задубевшие тела в баню, а сам запер дверь дома, лег на пол, укрывшись пыльными мешками, и отключился.

Теперь она стояла перед ним, такая, какой он её запомнил, только изо льда. Вдруг сзади кто-то кашлянул. Из расползающихся клубов дыма за оградой медленно выплыли лица чиновников, ошарашенные глаза пялились в просветы между шарфами и ушанками. Вид полуголого парня на сорокаградусном морозе заставил их разинуть рты.

— Что же вы не сказали, что он псих, — прошептал начальник.

— Так про него ж и писали в газете, что псих.

— И как с ним разговаривать?

— Гляньте, а он и не собирается разговаривать.

Пока они шептались, полуголый поднял куртку, и волоча её по осколкам льда, скрылся в тумане. Хлопнула дверь. На призывы чиновников он не вышел, как они ни кричали, и ни сулили достойное вознаграждение, и как ни упрашивал начальник пожалеть его семью. Кособокий дом кутался в клубах морозного пара, а ледовый ваятель был внутри, нем и глух к мольбам.

Тем временем на окраину опустились сумерки. Чиновники до смерти замерзли.

— Не уйду без него. Уволят. Или он вылепит эти чёртовы фигуры, или — петлю на шею, — твердил начальник.

— Да, ладно, тебе Ильич, — деловито сказал один из подчинённых, ушлый парень, «палочка-выручалочка», — сейчас мы его выкурим, у меня тут зятёк рядом живёт, охотник. Сейчас.

Он исчез и скоро вернулся с другим мужиком в тулупе и с ружьём.

— Этого шизика давно пора вытащить на свет божий, — пробурчал тулуп, перелез через ограду и два раза отчетливо долбанул прикладом дверь, затем выстрелил в воздух и заорал:

— Выходи, гад, люди из-за тебя на морозе уже околели!

Дверь скрипнула, и на пороге показался парень, куртка на голое тело. Он взглянул на тулуп с ружьем:

— Мужик, отстань, — голос звучал глухо и измучено.

— Давай, давай, иди к машине.

— Осторожнее, — волновался за оградой начальник, — ещё жмурика не хватало.

— Не волнуйтеся, будет живёхонек, х-художник, — прокричал тулуп, и в ту же минуту парень рванул в темноту за угол дома.

— Ах ты, ваятель, — тулуп дёрнулся за ним, но завяз в сугробе, а из-за угла резанул луч света, и рыча вылетел красный жигуль, разбил вдребезги прозрачную девушку, снес ограду и помчался через сугробы и ледовые бугры в сторону города. Чиновники впихнулись в уазик и ринулись в погоню.

Сначала они решили, что парень удрал, но когда уазик ворвался в город, увидели, что дымящийся жигуль с поднятым капотом стоит боком на тротуаре, а его водитель в расстегнутой куртке убегает к центральной площади.

— Ильич, может он бежит скульптуры делать? Сам? Чёрт их поймёт, этих художников.

— Не болтай, жми, — прохрипел начальник.

Была уже глубокая ночь, и площадь давно опустела. Палатки покрыли навесами, и пьяные туристы расползлись по съёмным квартирам. На площади оставались только сугробы снега да глыбы льда.

Пролетев мимо палаток, уазик подрезал бегущего парня и со скрежетом застыл. Бегущий остановился, тяжело дыша. От него валил пар.

— Отстаньте от меня, — еле слышно прошептал он, переводя дух.

— Ну, будь ты человеком, — начальник вылез из машины и просительно простер руки, — ну вот уже и на месте, вот и бензопила твоя, и льда сколько влезет. Сделай ты пару фигур, а?

— Отстаньте от меня, — тяжелое дыхание вдруг прошло, и в голосе зазвучало железо. Морозный воздух резко похолодел, и с неба повалил крупный снег.

Глаза начальника налились кровью.

— Ну, тогда я из тебя из самого скульптуру сделаю.

На площадь со свистом налетел ветер, закручивая вихрь снежных хлопьев и ледяной крошки, оцарапавшей лица. Начальник дёрнул шнур бензопилы и бросился с ревущей машиной в руках к парню, но тут же упал, сбитый ног порывом вьюги. Кряхтя и матерясь, он с трудом поднялся на ноги и вдруг застыл в неестественной позе на одной ноге.

— Я же сказал, нельзя, — сквозь сжатые синеющие губы, парень цедил слова, злобно пронизывая взглядом стоящих вокруг людей. От него перестал идти пар, по открытой груди и животу ползли кривые чёрные капилляры, кожа стала фиолетового цвета. Как она могла бросить меня, как? Воздух вокруг синел и замерзал, стекло уазика медленно покрылось инеем и треснуло. Взгляд парня перемещался от одного человека к другому, и каждый замирал на месте в трудной позе, скованный клещами морозной хватки.

Через пару минут ветер стих, уазик исчез, а в центре площади остались шесть запорошенных снегом ледяных фигур, одна из которых изображала, скорее всего, маньяка с бензопилой, а остальные были убегающими от него перепуганными жертвами.

Туристы с детьми прибежали утром на площадь, обрадовались и стали скакать вокруг скульптур, но потом раздался истошный визг, и одна из бросившихся на помощь мамаш хлопнулась в обморок, увидев, как скульптура с бензопилой моргает глазами в предсмертной судороге.

В это время уазик, покинувший ночью центральную площадь, рассекал воздух на обледенелой трассе, а за ним летела снежная буря. Вихри снега и льда набрасывались на проносящиеся мимо дома и деревья, заковывая их в толстый слой инея, а на дорогу за машиной падали замёрзшие в полёте птицы.

Как она могла уйти от меня, думал сидящий за рулём фиолетово-чёрный водитель, представляя себе жаркий берег Африки и девушку в белом купальнике с распущенными волосами.

Она сидит на влажном песке, плавно плещет ступнями в бирюзовой воде, и отчаяние с болью жгут его изнутри, и чем сильнее жар, тем холоднее становится облако снежной бури, окутавшее машину, которая летит по трассе, неся за собой ледяную смерть.

Совершенно гладкая белоснежная поверхность в окуляре микроскопа становится ближе и превращается в гористую равнину, изъеденную трещинами, котлованами и впадинами. Все округлости старой как мир формы выпрямляются, расправляются, и мы движемся по ребристому, уходящему за горизонт бескрайнему рельефу. Взобравшись на очередную возвышенность, мы не можем увидеть краёв этой необъятной складчатой плоскости, мы даже не пытаемся заглянуть за горизонт, мы — слепы.