Кулак Петрович И Ада - Время Вьюги. Трилогия [СИ]

— Наверное, медицинская невозможность? У порфириков очень чувствительная кожа. Там при ожоге дело не в спирте…

— А теперь объясни это лавочнику, позарившемуся на домик соседа. Твое научное обоснование, скорее всего, будет встречено ударом дубины. Но даже это не самое страшное.

Эдельвейса передернуло.

— Что же тогда самое страшное?

— Самое страшное, то, что среди безродных кровососов в Каллад завезли, в том числе, нынешнюю графиню Маэрлинг.

Эдельвейс почувствовал, как у него волосы становятся дыбом.

— Графиню?! Это… это точно?

— Точнее не бывает. Она сама мне сообщила. Почти сразу после суда. Видимо, решила, что Дэмонра свое отгеройствовала и пора кому-то погеройствовать вместо нее. Явилась как валькирия из оперы Марграда — огонь в глазах, отвага в сердце. Мол, арестуйте меня, расстреляйте меня, да хоть конями на четыре стороны рвите — только остановите махину, которая сдвинулась. А ее уже не то что кесарь, ее уже сам Создатель не остановит.

Голова младшего Винтергольда окончательно пошла кругом.

— Зачем?

— Вероятно, чтобы для меня не стало сюрпризом, когда какая-нибудь мразь вроде Рэссэ попытается объявить охоту на дворян. Ну или действительно Дэмонру пожалела.

Эдельвейс вспомнил миловидную белокурую женщину с очень синими глазами.

— Ее придется вывезти далеко за границу. Либо, — ему не хотелось договаривать, какое было это «либо». Отец в любом случае понимал в таких вещах куда больше него.

— Поздно. Она не пришла бы ко мне, если бы не знала, что они уже знают, уж прости старику плохой каламбур.

Эдельвейс почти механически думал, могла ли Дэмонра понимать, что, помогая обреченным в Рэде порфирикам, выпускает из шкатулки все силы ада? Скорее всего, не могла.

— Это конец?

Герхард Винтергольд сложил губы в жесткую улыбку.

— Нет. Три дня назад ко мне — разумеется, совершенно конфиденциально — обратился один знакомый. Из тех, чьи титулы произносят с придыханием во всех столичных гостиных. Его дочери стало плохо на вторые сутки после бала, посвященного юбилею герцогини Зигерлейн. Домашний доктор больную обследовал. Я б удивился меньше, обнаружь он у юной светской институтки сифилис, но он нашел порфирию. И — крохотный след от шприца под самыми волосами на затылке. Вот так — средь шумного бала, случайно, почти романс…

Эдельвейса передернуло.

— Я полагаю, не каждый человек, чье чадо подцепило порфирию, поспешит ко мне, — закончил Герхард Винтергольд.

— Они поймали живьем одного из зараженных и теперь травят его кровью молодых глупых дворян? Создатель…

— … пока взирает на нас, грешных, с отменным равнодушием. Рано или поздно, эти люди подбросят использованные шприцы куда нужно, и вся правда всплывет. И вот это будет конец. Я бы сказал, что в твоих интересах к тому моменту быть где-нибудь в Виарэ — в противном случае мы будем на фонаре — но и в Виарэ безопасно уже не будет. Так что у нас остается только один вариант поведения.

— Какой?

— Признать, что список существует и в городе полно порфириков. И вовремя сделать из городского погрома или, что хуже, нападения черни на дворян обычную пальбу по негражданам. Лозунг «бей нелюдей, спасай Каллад» работал без сбоев последние лет пятьдесят и, если все сделаем верно, прослужит еще столько же.

— А если не получится?

— Тогда будет «бей нордэнов, спасай Каллад», но это уже крайность, — скривился Герхард Винтергольд, поднимаясь. — Я бы хотел приберечь ее для по-настоящему трудных времен. Нашим внукам тоже придется как-то лгать, пусть у них будет пространство для маневра.

— И… и скоро начнется?

— Кесарь Эдельстерн умер позавчера, не приходя в сознание. Ее Величеству удалось уговорить лейб-медика объявить двору о летаргии, но не обольщайся — Эдельстен Зигмаринен мертв. И через неделю об этом будет знать каждая калладская кошка. На упреждающий удар у нас в лучшем случае семь дней.

— Так список обнародуем мы?

— Конечно. Он уже готов. Думаю, мне не нужно тебе объяснять, что такое «стихийный гнев трудящихся» и как долго его надо готовить. Погром легче организовать, чем повернуть в нужное русло или остановить. Так что нам просто нужно успеть первыми.

— А чего ждут наши друзья?

— К счастью, наши друзья ждут официального известия о смерти кесаря и назначения Эдельберта регентом при цесаревиче. Им нужен рыцарь на белом коне, который огнем и мечом вытравит из Каллад всякую заразу. Их тщеславие — наш единственный шанс.

Эдельвейс почувствовал, как руки у него начинают дрожать.

— Значит, как при Эвальде?

— Именно. Партия загнившей пшеницы на мукомольный завод, увеличение рабочего дня, отмена льгот на молоко и, конечно, несколько украденных цистерн со спиртом. Ну и пара потасовок на улицах. Дальше все пойдет по накатанной.

— А если нет?

— А если нет, Эдельвейс, да поможет нам Создатель. У тебя есть дней десять максимум. Если не решишь удрать вслед за маменькой подальше отсюда, рекомендую чистить пистолеты и приступать к покаянным молитвам.

Эдельвейс проводил взглядом необыкновенно прямую спину и серебристый от седины затылок отца. Посмотрел на часы. Вспомнил о счете в банке, оставшемся ему от маменьки. Прикинул расписание поездов, идущих на Эйнальд. А потом, тяжело вздохнув, извлек из ящика стола трофейный апельсин, благоухающий травами, при помощи ножа для бумаг одной рукой кое-как очистил шкурку и, морщась от горечи, съел половину. Не то чтобы Эдельвейс ощутил прилив бодрости, но собрать остатки мужества в кулак стало чуть проще.

Десять дней — это был вполне приличный срок. Особенно для того, чтобы поверить, кто, когда и при каких обстоятельствах удрал из столицы в начале прошлого года.

К счастью для себя, Ингрейна Ингихильд никогда не имела склонности принимать происходящие вокруг нее события особенно близко к сердцу. Не то чтобы жизненные бури ее совсем миновали. Биография Ингихильд была не менее бессюжетной, чем биография любой ее сверстницы — там даже имелось два ранения и с полдюжины медалей, три попытки родить ребенка и ни одного официального брака. Но Ингрейна относительно легко абстрагировалась от массовых психозов — к таковым она относила все разновидности пылких чувств, от романтической любви до политического фанатизма — даже в ранней юности, а когда окончательно поняла, что своих детей у нее не будет, то успокоилась совершенно. Окружающий мир убрался куда-то за прозрачное, но очень толстое стекло, и его шум ее практически не беспокоил.

Она родилась на Архипелаге, отучилась в калладской столице, там же по молодости едва не вышла замуж, но дорогу ей вовремя перебежала такая же миловидная блондинка, как она сама, только с двумя десятками родственников в уездном городке с непроизносимым названием, более простыми амбициями и менее испорченной какой-то непонятной дрянью кровью. Блондинка умела вовремя улыбаться и, главное, быстро поставила кавалера перед фактом, что он скоро станет отцом, а Ингихильд, поставленная перед другим фактом, не более, впрочем, приятным, без лишних истерик окончила курс и укатила к родным заснеженным елкам. Среди заснеженных елок ей через несколько лет встретился душка военный — метр девяносто чисто нордэнского совершенства и апломба — но и тут по всем пунктам вышел полный провал. Не то чтобы Ингихильд не разделяла идею превосходства нордэнской расы над всеми остальными. При ее внешности и цвете глаз презрительный взгляд сверху вниз как раз давался без особенного труда. Но Ингрейна полагала, что на одном осознании своего совершенства кашу не сварить и нужно бы приправить его чем-то еще, например, пристойной профессией. Охранять Высшую Жрицу по праздникам, несомненно, было весьма почетно, но Ингрейна не воспринимала «паркетную гвардию», как и вообще любую форму показухи, о чем говорила, если ее спрашивали. Душка Асбьерн в итоге женился на девушке, лучше цитировавшей наизусть нордэнский катехизис, любившей смотреть на парады и, главное, имеющей двух сестер, у каждой из которых тоже было по ребенку. Он считал своим первейшим долгом передать такое сокровище, как свои великолепные гены, будущим поколениям, и Ингрейна не являлась оптимальным кандидатом для этой миссии.