Дин Кунц - Незнакомцы

— Я постараюсь получить срочную аудиенцию у президента, — пообещал он, — и в течение суток, максимум двух, мы выработаем план, устраивающий всех.

Услышав эти слова, Леланд с горечью подумал: это утопия.

Отключив связь, он с минуту продолжал стоять, пытаясь унять яростную дрожь, прежде чем решился вызвать к себе в кабинет лейтенанта Хорнера. Ему не хотелось, чтобы тот догадался, что переговоры закончились не в его, Фалькирка, пользу и генерал Ридденхауэр не одобрил задуманную им операцию. Полковник четко осознавал свою задачу. Цель его была ужасной, страшной — но ясной.

Он отдаст приказ перекрыть федеральную магистраль № 80 под предлогом утечки отравляющего вещества и таким образом изолирует мотель «Спокойствие», после чего арестует свидетелей и доставит их в хранилище «Скала Громов». Когда они вместе с доктором Майлсом Беннеллом и другими вызывающими подозрение сотрудниками будут заперты за бронированной дверью, Леланд всех уничтожит парочкой ядерных бомбочек, хранящихся среди прочих боеприпасов в катакомбах. Двух пятимегатонных бомб с лихвой хватит, чтобы превратить все и вся в подземелье в пыль и прах. Таким радикальным способом будет устранен главный очаг инфекции, гнездо врага. Безусловно, останутся другие источники заражения: семьи Толк и Халбург, не вернувшиеся в Неваду свидетели и так далее. Но Леланд не сомневался, что после его мужественного самопожертвования ради уничтожения основного очага заразы Ридденхауэру станет стыдно за свое малодушие и он найдет в себе силы довести дело до конца и раз и навсегда очистить Землю от опасной инфекции.

Леланда Фалькирка трясло, но не от страха, а от гордости за себя. Он был несказанно горд тем, что ему выпала честь сражаться и победить в величайшей битве всех времен — во спасение не только нации, но и всей планеты от беспрецедентной угрозы. Он был уверен, что не дрогнет, принося себя в жертву. Он не испытывал страха. Полковник представил себе, что он почувствует в последнюю долю секунды свой жизни, и его обдало жаром при одной лишь мысли о той ни с чем не сравнимой боли, которую ему предстоит преодолеть. О, это будет чудовищная боль, но одновременно и столь непродолжительная, что он, несомненно, перенесет ее так же стойко, как и всякую другую, которой он себя подвергал.

Теперь он был абсолютно спокоен. Умиротворен. Безмятежен.

Леланд целиком отдался предчувствию своей последней адской боли, этой изумительно чистой и поразительно короткой атомной агонии — залога райского блаженства, путь к которому, как предрекали его родители-"пятидесятники", уверенные в том, что в их сына вселился дьявол, был ему заказан.

Выйдя следом за Джинджер из мотеля «Спокойствие», Доминик Корвейсис окунулся в стонущий и завывающий снежный вихрь и вдруг увидел, услышал и ощутил нечто такое, чего в этом вихре на самом деле не было.

Позади него лопались и со звоном разбивались вдребезги оконные стекла, выбитые взрывной волной; впереди, на черном фоне жаркой летней ночи, светились на парковочной площадке огни автомобилей, а воздух и земля сотрясались от громоподобного жуткого грохота; сердце готово было вырваться из груди; к горлу подкатил ком, он задыхался, но все же выбежал из гриль-бара, оглянулся по сторонам, задрал голову...

— Что случилось? — спросила Джинджер.

Доминик сообразил, что поскользнулся и едва не упал на заснеженный асфальт, выбитый из равновесия внезапно хлынувшими сквозь блокаду воспоминаниями. Он испуганно обернулся на вышедших следом за ним товарищей и, запинаясь, пояснил:

— Мне померещилось, будто я снова там, в той июльской ночи...

Два дня назад, когда он был на пороге озарения, он невольно воссоздал гром и землетрясение 6 июля. На этот раз ничего похожего не повторилось, возможно, потому, что его память освободилась от гнета блокады, пробив в ней брешь, в которую теперь и вырвались впечатления от событий той таинственной ночи. Не находя нужных слов, Доминик повернулся ко всем спиной и вновь уставился на пургу, и вот...

От нарастающего рева у него заломило в ушах, от вибрации земли задрожали колени и застучали зубы, как в грозу порой дрожат стекла в оконных рамах; он сделал несколько неверных шагов вперед, глядя в небо, и вдруг из темноты прямо перед ним, всего в каких-нибудь сотнях футов над землей, вылетел реактивный самолет. Переливаясь красными и белыми сигнальными огнями, он с чудовищным ревом пронесся над его головой и скрылся во мраке, и тотчас же на его месте возник второй истребитель, похожий на сноп звездных осколков, мерцающих в черной вышине. Оконные стекла задрожали еще сильнее, почва, казалось, уходила у Доминика из-под ног, а он в ужасе обернулся на готовое развалиться от сотрясения здание гриль-бара, и в этот момент над ним пронесся третий самолет, да так низко, что Доминик даже разглядел серийный номер и американский флаг на одном из крыльев. Боже, самолет был так близко, что Доминик упал ничком на площадку перед автостоянкой, уверенный, что истребитель рухнет и его накроет обломками металла и брызгами пылающего топлива...

— Доминик!

Оказалось, что он лежит, уткнувшись лицом в снег и царапая ногтями мерзлый асфальт, скованный пережитым 6 июля позапрошлого года ужасом перед казавшейся ему тогда неминуемой авиакатастрофой.

— Что с тобой, Доминик? — спросила его Сэнди Сарвер, склоняясь над ним и кладя руку ему на плечо.

— С тобой все в порядке? — присев на корточках с другой стороны, допытывалась Джинджер.

Они помогли ему встать на ноги.

— Блокада памяти рассыпается, — произнес он, снова задирая голову к небу в надежде, что снежная завеса вдруг разверзнется и наступит темная летняя ночь и поток воспоминаний хлынет с новой, удвоенной силой.

Но этого не случилось. Только ветер хлестал ему снегом по лицу, и все в изумлении наблюдали за ним.

— Я вспомнил реактивные самолеты, — наконец объяснил Доминик. — Военные истребители-перехватчики — сначала два, летящих на высоте около ста футов, потом третий — этот чуть не снес крышу гриль-бара...

— Самолеты! — воскликнула неожиданно для всех Марси.

Все с удивлением обернулись на нее, даже Доминик, потому что это было первое произнесенное девочкой слово, кроме слова «Луна», которое она монотонно бормотала вот уже почти сутки. Марси тоже взглянула на небо, словно бы оттуда должен был появиться самолет.

— Я не припоминаю никаких самолетов, — наморщил лоб Эрни, тоже глядя вверх.

— Самолеты! Самолеты! — повторила Марси, указывая рукой на небо.

Доминик поймал себя на том, что повторяет ее жест, только двумя руками, как бы стремясь раздвинуть пелену настоящего, из-за которой могла вновь возникнуть ускользающая от него картина той жаркой июльской ночи. Но прошлое упорно не желало возвращаться, как он ни старался.