Максим Кабир - Призраки [сборник litres]

– Да-да, – закивал дядя Толя. Усилия психиатров пропали даром; его подбородок был мокрым от слюны, глаза лучились обожанием. – Я постелю тебе в спальне, маленькая принцесса. А сам посплю на кухне.

– Не стоит. Я хочу спать здесь.

– Хорошо, – прошептал он, – это хорошо.

– Не плачь. – Женя села прямо на пол, и кошки тут же окружили ее, мяукая.

– Я сочинил много новых сказок о Котьей стране, – дядя Толя потупился и прошептал с надеждой: – Хочешь послушать их?

– Давай позже. Приготовишь мне кашу для начала?

– Кошачью кашку? – спросил он, подмигивая. Крупная слеза сорвалась с ресниц.

– И кошачий чай, – сказала она.

Дядя Толя посеменил вверх по ступенькам. На лестнице он замер и проговорил, уставившись в пол:

– Зря ты уходила.

Женя подняла на руки серо-белого кота и притиснула к себе, уткнулась в слипшуюся шерсть, в доверчивое урчание.

– Зря, – согласилась она.

– Я полагаю, она призрак, – заявил профессор Сакаи в свойственной ему манере перепрыгивать с темы на тему проворно, будто лягушка.

Моя рука замерла, не донеся до губ бокал.

– О ком вы? – спросил я, и профессор ответил, ослепительно улыбаясь:

– О вашей девушке, естественно. Мне кажется, она призрак. Екай.

Я вежливо кивнул и сделал глоток превосходного местного виски. За окнами ветер взбивал жирную и аппетитную пену сакуры. Розовые волны проливались на брусчатку, затапливали улицу. Прохожие отмахивались от снега из лепестков, как отмахиваются от тополиного пуха у меня на родине.

Посещать этот бар стало нашей с профессором традицией, и за месяц я успел привыкнуть к чудачествам своего товарища. Жизнерадостный толстяк с ироничным прищуром, он работал преподавателем в Институте иностранных языков, и студенты обожали его. Главным коньком Сакаи были японские привидения во всем их пестром многообразии.

– Это юрэй, – пояснял он, рисуя на салфетке иероглиф «душа». – А это – екай. – Он записал иероглиф «волшебный» и добавил второй – «нечто странное»: – Екай – призраки-монстры. Очень важно, молодой человек, ничего не перепутать.

Профессор рассказал мне о Садзари-они, превратившихся в нечисть улиток, охочих до мужских яичек. И об ожившем зонтике Каракаса-обакэ, вполне безобидном, и о Фута-куси-онна, ужасной женщине с дополнительным ртом на затылке.

Я подозревал, что сам добрый профессор Сакаи – тайный екай, эдакий тролль, приманивающий путников историями. Заслушаешься, зазеваешься – и он слопает тебя и запьет виски.

Но чтобы призраком была Юки – об этом я не задумывался.

– С чего вы взяли, – сказал я, – что Юки – моя девушка?

– Ах, бросьте! – фыркнул Сакаи. – Вы влюблены в нее, влюблены в екай.

Я смущенно потупился. Неделю назад, выпив больше обычного, я поведал профессору о Юки – тогда я еще не знал ее имени. И профессор отругал меня за робость и велел завтра же познакомиться с ней, вместо того чтобы вечно играть в гляделки. Я пообещал ему и сдержал слово.

– Она не похожа на оживший зонтик, – заметил я.

Мы оба умели молоть чепуху с убийственно серьезными минами.

Аргумент на моего приятеля не подействовал.

– Многие екай принимают обличье симпатичных девушек. Вы упоминали, что она хороша собой?

В памяти всплыли огромные глаза Юки, светло-карие, почти золотистые. Черный шелк ее волос и мрамор высокого лба.

– Настоящая красавица, – сказал я.

– Дзере-гумо, например, прячут под маской юной красоты личину паука. Надеюсь, она не Дзере-гумо.

– Но, сэнсэй, исходя из вашей логики, все девушки – монстры.

– А вы в этом сомневаетесь? – упорствовал Сакаи. – Что же, поразмыслите вот о чем. Вы встречаете Юки только вечером.

Здесь он был прав. Впервые я увидел ее по дороге из университета в общежитие. Поезд рассекал сумерки. Над городом, над современными офисными зданиями и черепицей старых кварталов, над огнем реклам и огоньками бумажных фонарей. Юки стояла в конце вагона, подняв к поручню изящную руку, воздушная, тонкая, с изумрудной черепашкой на груди.

С тех пор вид из окон потерял для меня прелесть. Я как одержимый искал незнакомку среди пассажиров и не садился в вагон, если она опаздывала.

Конечно, я хотел заговорить с ней, но стеснялся акцента и находил сотни причин сохранять анонимность. До прошлого понедельника.

– Веский довод, – сказал я.

– Ловите второй: вы никогда не видели ее лица.

Я поник, соглашаясь.

Глаза, волосы, точеная фигура. Но ее лицо оставалось для меня секретом, который будоражил и лишал сна.

– Классика, – хлопнул в ладоши Сакаи.

Я оглядел полутемный бар. Указал на блондинку в марлевой маске, сидящую за соседним столиком. Сунув под маску трубочку, женщина пила коктейль.

– В наших широтах маски носят лишь во время эпидемии гриппа, но у вас это распространенное явление, не так ли? Даже определенная мода. Аллергия и все такое. Как называется растение, которое цветет в Японии весной?

– Криптомерия, – буркнул профессор и почесал нос. – Но у екай не бывает аллергии. У них бывает пасть с заточенными зубами.

В голове зазвучал голос Юки, нежный, как звон ветряного колокольчика.

– Вы преследуете меня?

– Нет, что вы. Я… я живу в станции… То есть в станции от вас. Собрался пройтись пешком и…

Мы стояли на платформе, лицом к лицу, вернее, лицом к сиреневой маске, чуть шевелящейся от ее дыхания. В жесте, которым она заправила за ушко смоляную прядь, не было ни скованности, ни беспокойства.

– Я могу проводить вас, – предложил я, осмелев.

Она посмотрела мимо меня на гривастую громаду парка Мино. Парк походил на живое существо, пса с глазищами фонарей, и я припомнил историю Сакаи про Мокумокурэн, храм, в котором обитали мириады глаз. Обезьяны кричали из мрака, когда мы шли плечо к плечу. Юки (по-японски – снег) спросила, американец ли я.

Я объяснил, что приехал из России, что получил от правительства двухгодичную исследовательскую стипендию.

Она сказала, что работает на заводе «Мицубиси». Ей двадцать пять, и она живет одна в панельном доме за парком.

– Я боялась, ты не решишься подойти, – сказала она на прощание.

Надо мной рогами вниз висела луна.

– Я проверю в субботу, есть ли у нее пасть.

Профессор осушил бокал и промолвил:

– Мне будет жаль, если вас скушают, Виталий-сан. Вы славный парень.

В общежитии меня ждал ужин: мой сосед, филолог-русист Юрика приготовил лапшу-удон. Сытно поев, я устроился перед телевизором, а Юрика уединился с горячо любимым Маяковским.

Погруженный в мечты о Юки, я не слушал болтовню диктора и лишь при слове «Мино» сосредоточился на новостях.

– …Очередной изуродованный труп. Напомним, что садист орудует в парке Мино и окрестностях, его жертвами стали как минимум десять диких обезьян.