Максим Кабир - Призраки [сборник litres]

Прислуживали половые в косоворотках и штанах навыпуск, подпоясанные красными ремешками с кисточками. У большинства были биты рожи. За столами бражничали мастеровые, солдаты, дворники. Извозчики сербали чай, остальные пили горькую, шпилились в трынку, горланили то строевые песни, то «Верую», то ноэли.

Статный буфетчик в белой миткалевой рубахе зыркнул на новоприбывшего. Кержин нахлобучил на брови картуз. Сощурился, пошарил взглядом в едкой мгле.

Семен Анчутка, щуплый, обманчиво вялый паренек, уплетал похлебку из щербатой чашки. Знакомец Кержина, их связывали долгие и непростые отношения. Анчутка расписывал горшки, а по выходным карманничал на Калинкином мосту.

Кержин двинулся к столику, обошел вставшую истуканом девицу. Та качнулась, потерлась об него невзначай, ощупала сермягу быстрыми пальчиками. Скрылась в дыму.

– Щучье вымя!

Анчутка был одет как заправский франт: в клетчатые панталоны с лампасами и штрипками, в жилет и галстук.

– Я уж решил, что это призрак утопленницы Таракановой. Ан нет, господин сыщик пожаловали. Не угодно ли супчику?

– Сыт.

Анчутка откинулся на спинку стула, промокнул галстуком жирный рот. Веки в пушке белесых ресниц упорно наползали на серые глаза. Половой сервировал скатерть изумрудным полуштофом и захватанными стаканами. Карманник налил себе и следователю. Кержин пригубил водку.

– Человека ищу. Беглый солдат, из ваших краев. Недавно прибег.

– Цена вопроса? – растягивая слова, спросил Анчутка.

– Две чертоплешины и по сусалам разок.

– Щедры, ваше бгродие, щедры.

– Четверо убито. Горлянки порваны зубами. Уварова…

– Да слыхал я. – Анчутка улыбнулся сонно. – А почему солдат?

– Я спину его видел. Шпицрутенами пороли.

– В бане с ним парились?

– Вроде того.

Анчутка умолк, словно задремал. Ощутив на себе чей-то взор, Кержин оглянулся. В углу сидели двое: неопрятный коротышка с куцыми усами и девчонка, пощупавшая следователя на входе. Лет семнадцати, не старше, с плоским лицом в веснушках и калмыцкими скулами. Волосы стрижены по-мальчишески, в скобку. Курточка-спенсер явно заимствована у столичной модницы.

Девица и ее подельник потупились в пол, замызганный золой и чайными плесками.

– Был тут солдат, – сказал Анчутка. – В начале месяца нагрянул. Андрон, Козмин, кажись.

– Где жил? – напрягся Кержин.

– Да в трущобах. Гордился, что тысячу шпицрутенов выстоял.

Следователь присвистнул.

– За что порот?

– За кражу, вестимо.

– Лысый?

– Лысее лягухи. Но он как нагрянул, так и исчез. Дней десять как. Я думал, его Заячья топь засосала.

Анчутка нацедил себе водки и подправил стакан собеседника. Теперь Кержин выпил до дна.

«Кто кровь прольет человеческую, того кровь прольется рукою человека», – прочел он мысленно Бытие.

– Что за топь, Семен?

– Болота на западе. Там, сплетничают, деревня брошенная есть, а Андрон этот втемяшил себе, что в деревне клад зарыт. Вам, бгродие, надобно у Викулы поспрашивать. Он всем про деревню рассказывает. И солдатику рассказал.

– И где он, Викула твой?

– Знамо где. Он у Палашки квартирует. Но сумнительно, что солдатик с болот воротился.

Кержин поднялся из-за стола.

– Проведи.

Анчутка зевнул. За его плечом ощетинилось выцветшее рогатое Лихо.

– К чертоплешинам червонец.

– Будет.

Девчонка в спенсере перешептывалась с компаньоном, жестикулировала. У Кержина защемило сердце. На запястье девочки гнила ранка-фонтанель.

За трактиром дрались пивными бутылками артельщики. Золоторотец дрых в блевоте. Гоголем прогарцевал безучастный жандарм. Проехал подвоз с распиленными «кабанами» льда для ледников.

Следователь и карманник поплелись в тумане и очутились возле островерхой хижины. Табличка над дверьми гласила: «Hebamme». Повивальная бабка.

Кержин сунул проводнику деньги.

– Бгродие, – замялся Анчутка, – ничему не изумляйтесь. Викула – кликуша.

– Кто?

– Бесы в нем мытарствуют. Легиен аж.

– Ясно.

В горнице было наслякожено и затхло. Коптили свечи, освещали косолапый стол и печь, самовар, полсажени дров и мелкого старичка. Точно ожившее пугало, он был наряжен в фуфайку и лапти с драным лыком и в шляпу-боливар.

За стеной вопила женщина. Плакала и взывала к Господу.

– Викула, – сказал Анчутка, – барин Заячьей топью интересуется. Уважь. А я отчалю, пожалуй.

И он выскользнул из хижины, спящий на ходу воришка. Кержин и дед остались одни в горнице.

– Славный малый, – произнес старик, улыбнувшись. – Задушат его скоро.

Кожа Викулы была рябой и шелушащейся, а белки глаз голубоватыми.

– Он сказал, в вас бесы живут.

– Семеро.

– Лопаюсь, лопаюсь, матушка! – кричали по соседству.

Старик сцепил замком узловатые пальцы.

– Вы про топь спрашиваете? Про Краакен?

– Краакен? – нахмурился следователь. Он смотрел попеременно то на Викулу, то на запертую комнату справа.

– Деревня такая, чухонская. На реке Вуоксе была. Там от Аньки-царицы еретики хоронились, кто креста не чтил. Огородились болотами и болотам молились.

– Боже! – закричала женщина. – Боже, за что?!

– Помрет, – сказал с улыбкой старик.

– И куда девалась деревня? – спросил Кержин, который чувствовал себя неуютно в этой странной хижине. Мерещилось, что на иконах нарисованы исполинские синюшные младенцы с нимбами из пуповины.

– Утопла в двадцать четвертом. Как наводнение было, в реку ушла, и все погибли.

– Ты это рассказал солдату? Лысому мордовороту? Андрону?

Старик закивал энергично.

– И о кладе. Еретики-то деревню не покинули, потому что святыня у них была. Так люди говорили. То ли телец золотой, то ли русалка яшмовая. И, бывало, храбрецы совались туда, но без толку. Вот и солдатик распытывал, где она, деревня.

– И где?

Женщина прекратила кричать. Постанывала слабо.

Викула облизал не по возрасту крепкие резцы, такие прочит реклама чудодейственного зубного эликсира доктора фон Заппа.

– Верст за сорок до Терийоки сверните. За заброшенными смолокурнями.

– Спасибо, старик.

Кержин был у дверей, когда Викула сказал:

– Адам.

– Я назвался разве? – спросил Кержин, уставившись на дверную ручку.

– Что же ты, Адам, Господа гневишь? Грехи множишь?

Кержин обернулся.

Глаза старика мерцали болотными огоньками из-под полей шляпы, и ухмылка рассекла обезьянье лицо. На иконах кривлялись младенцы-головастики.

– Рисовал бы лучше, сынок, – сказал старик не своим, елейным голосом, – уволился бы, уд греховный свой откромсал и рисовал бы.

– Что ты мелешь? – рявкнул Кержин.

Викула заулыбался шире.

– В аду оно знаешь как? Как в океане. Восминог на кресту распят, и миноги тебе ноженьки кушают. Ам-ам…