Рональд Четвинд-Хейес - Элементал и другие рассказы

Вкус был неправильным. Словно он жевал по­догретую, давно мертвую плоть; его желудок взбунтовался, и он выплюнул еду. Она лежала на скатерти как отвратительное грязное пятно; полу- пережеванное мясо казалось скопищем красных червей.

— Какого... — Кэрон привстала со стула и по­смотрела на него с удивлением и страхом. — Ты заболел? Ради всего святого, что происходит?

— Ветчина, — Гурни указал на нее вилкой, — стухла. Сгнила.

— Ерунда, — Кэрон положила маленький кусо­чек в рот и прожевала с выражением жалкой тре­воги. — Свежая. С ветчиной все в порядке. Это ты. Я знала, что что-то не так, как только вошла в пе­реднюю дверь. Ты заболел.

— Черт возьми! — Гурни бросил нож и вилку и содрогнулся. — Со мной все в порядке. Я чувствую себя чудесно и хочу есть. Я чертовски голоден, но не могу есть эту гадость.

— Думаю, тебе лучше посидеть спокойно не­сколько минут, пока я не принесу тряпку.

Она медленно пошла на кухню с прямой спиной, предусмотрительно отвернув лицо, и он чувство­вал, почти обонял ее страх. Он поддел одинокую жареную картошку и поднес ко рту. Его желудок тут же взбунтовался, и какой-то автоматический импульс заставил его руку лечь на стол. Но преобладающий все голод был сильнее чем раньше.

«Не могу есть. Я буду голодать. не могу есть. Какой толк от нового тела, если я не могу есть?»

Кэрон вернулась с полотенцем, и за долю того как она достигла стола, он заметил свою правую руку. Одним быстрым движением он убрал ее ме­жду ног.

Кэрон вытерла скатерть, потом посмотрела на него, на ее бледном лице выразилось острое беспо­койство.

— Ты выглядишь ужасно. Тебе лучше пойти по­спать. Думаю, ты переусердствовал, но если завтра утром тебе не полегчает, я позвоню доктору.

— Да, думаю, ты права.

Встав, он положил правую руку в карман брюк.

— Мне станет лучше после хорошего ночного сна. Не волнуйся... не суетись. Я в порядке, просто устал... расстройство желудка.

Он оставил ее, делая все возможное, чтобы идти прямо, но в ногах была ужасная слабость, и силь­нейший голод взял его за глотку — требовал удовлетворения. Лестница была горой, взбираясь на которую он потратил целую вечность, лестничная площадка — широкой пустыней, и дверь спальни — вратами, ведущими в никуда.

Гурни Слейд опустился на кровать и медленно вытащил правую руку из убежища. Он долго смот­рел на нее, потом медленно принял неприятную правду.

Плоть исчезла с кончика его правого указатель­ного пальца. Фрагмент сверкающей белой кости выступал из цилиндра сморщенной кожи. Спустя какое-то время он потер другие пальцы, слегка прикусил руку. Притворяться бессмысленно. Его правая рука умирала. Он заплакал; сел на край кровати и рыдал как обиженное дитя. Он вырвал клочок жизни из рук смерти, но сейчас мрачный жнец возвращал свою собственность. Вскоре, одо­ленный слабостью, которая мгновенно заставила его забыть о странном голоде, он снял одежду и лег в кровать. Он видел, что его правый большой па­лец ноги темнеет, но в тот момент это казалось не­важным. Холодные простыни приняли его, и он опустился в мир, где мягкий звездный мрак был навек свободен от суровых лучей пожирающего солнца.

Он скользил по пустоши, парил в тумане, плавал в озерах солнечного света. Редкие деревья без ли­стьев поднимали черные костлявые руки к открытому всем ветрам небу, и высокая трава шептала бессмертные мысли бесчисленных мертвых. Силь­нейший голод гнал его вперед к далекому горизон­ту, и он крикнул: «Что это? Я должен есть траву, грызть дерево, наполнять рот черной землей?»

Ветер рассмеялся; высокая трава махала заост­ренными стеблями, и черные деревья тряслись в непристойном веселье. Потом он услышал звук мягких шагов, открывающуюся дверь, и рев бегу­щей воды.

Ему было лучше. Голод никуда не ушел, но пре­вратился в тупую боль; его новое тело было рас­слаблено, безвольно между простынями, и по неопределенной причине он ощущал поднимающееся волнение.

Кэрон принимала ванну. Рев ниспадающей кас­кадом воды стих, и за ним последовал мягкий плещущий звук. Она напевала. Мелодию он не уз­нал, но она была раздражающей, и он почувство­вал, как его сердцебиение ускорилось, в то время как в его чреслах поднималось тепло. Гудение пре­вратилось в слова, и она начала тихо петь, словно меньше всего боясь потревожить его сон. Слова и мелодия не сочетались с ее обычным, прозаичным «я». Он слышал каждое слово.

«О, возьмешь ли ты мою руку, дорогой?

Как камешек в ручье, она лежит и чахнет!

Отпусти бедную белую руку, дорогой...

Забери свое обещание».

Ему казалось, что он смотрит сквозь маленькое окошко в ее душу. Кто такая Кэрон? Он жил и спал с ней семь лет, и все же теперь понял, что никогда не знал ее. Мягкий голос продолжал:

«Прижмешься ли ты ко мне своей щекой, доро­гой?

Моя щека бела, моя щека стерта от слез.

Теперь отстранись, дорогой.

Чтобы не замочить свою».

Взрыв гнева наполнил его мозг. Она обманывала его, изменяла ему, осмеливалась скрывать внут­ренние просторы души. Он сел и взмахнул сжатым кулаком... Теперь три пальца стали теперь белыми, блестящими костями. Появится часть скелета, только если. Он зарычал глубоко в глотке, и рык разбился и стал яростными тихими словами.

— Изменщица. лгунья. ты заперла дверь, в которую я должен был войти.

«О, соединишь ли ты свою душу с моей, доро­гой?

Румянится щека и теплеет рука.

Часть — это целое!

Руки и щеки не разъединить, если связаны ду­ши».

Всплеск, бульканье уходящей воды, шуршание грубого полотенца о нежную кожу, потом звук приближающихся голых ног.

Кэрон вошла, завернутая в красное банное по­лотенце; она была восхитительно прекрасной и, странно, очень молодой. Она взглянула на него быстрым, ищущим взглядом, потом села за туалетный столик.

— Так ты проснулся? Надеюсь, это не я разбуди­ла тебя своим завыванием.

Он не ответил, только смотрел на ее блестящие плечи и стройную шею расширенными глазами.

— Тебе лучше? Ты должен быть осторожнее. Мне не нравится, что ты делаешь тяжелую работу в са­ду. Бог свидетель, мы можем нанять работника.

Полотенце соскальзывало, спадая на талию, и голая кожа была похожа на белое пламя, слепящее его глаза, утоляющее его гнев. Сильнейший голод разгорелся и смешался с гневом.

— Завтра мы вызовем доктора Уотерхауса, что­бы он осмотрел тебя.

— Что ты пела?

Он был удивлен спокойствию в своем голосе, не­брежному тону, которым он задал вопрос.

— А , это, — она с улыбкой посмотрела через плечо, — она называется «Соединение» Элизабет Барретт Браунинг. Норма Ширер поет ее в «Барре­тах с Уимпоул-стрит».

— Не знал, — ему пришлось сглотнуть — его рот наполнился влагой, — не знал, что тебе такое нра­вится.